Маяковский. Самоубийство, которого не было

Вид в Тиволи на римскую КампаньюБыл так широк и залит синевой,Взывал к такому зренью и вниманью,Каких не знал я раньше за собой,Как будто к небу я пришел с повинной:Зачем так был рассеян и уныл? –И на минуту если не орлиный,То римский взгляд на мир я уловил.Нужна готовность к действию и сила,

Желанье жить и мужественный дух.Оратор прав: волчица нас вскормила.Стих тоже должен сдержан быть и сух.Гори, звезда! Пари, стихотворенье!Мани, Дунай, притягивай нас, Нил!И повелительное наклоненье,Впервые не смутясь, употребил.

По-моему, это блестяще.

– Общался ли Маяковский с Хармсом?

– К счастью, нет.

– В чем уникальность просодии Маяковского и Шершеневича?

– Про Шершеневича ничего не могу сказать, поскольку никакой уникальности просодии в нем не нахожу. Это нормальная уитменовщина, нормальная прозаизация. Шершеневич мне кажется очень слабым поэтом, простите меня, и очень противным человеком. В отличие от Мариенгофа. Вот Мариенгоф был прекрасный человек, а Шершеневича я активно не люблю. Кощунство его мне не нравится. Демоническая фигура такая. С несколько бурлюковским желанием лидировать любой ценой и организовывать литературные процессы, а все-таки это в поэте дело двадцать пятое.

Что касается просодии Маяковского, то прав совершенно был Шкловский, возводя ее к Надсону, действительно, почти всегда у Маяковского можно анапестную структуру проследить. Но просто это ораторский дольник, свобода интонации, свобода разговора, на фоне страшной зажатости личности, все время неуверенной в себе, как бы компенсирующая гипертрофированная свобода и органика речи, невероятная естественность, ее разговорность, демонстративная прямота высказывания. Потому что Маяковский-лирик как раз тяготеет, особенно в ранних текстах, к просодии традиционной.

Проезжие – прохожих реже.Еще храпит Москва деляг.

Тверскую жрет,Тверскую режетсорокасильный «Каделяк».

Замечательно сказано! Но именно эта естественность речи как бы компенсирует крайнюю зажатость внутренней позиции, крайний надрыв, ее такое постоянное истекание кровью. Потому что если бы зажата была и речь поэтическая, то тут уже вообще всех святых выноси.

Просодия очень убедительная, очень многими подхваченная, очень удобная для выражения мыслей. Ужасно удобная. Когда долго читаешь Маяковского, хочется говорить им, так же, как после Гребенщикова хочется говорить Гребенщиковым. Я помню, как мы с приятелем вышли с концерта Гребенщикова и поспешили в столовую, и я ему говорю: «Если ты хочешь взять борщ, ты можешь взять этот борщ…» (смех в зале) И Маяковского хочется так же сразу же. Пойду направо – очень хорошо!

– Нужен ли в школьной программе Маяковский?

– Конечно нужен.

– Что делать?

– Что делать? У меня в школе была замечательная сцена, когдая читал им «Облако в штанах» – без всякой надежды, что они это прочтут, я решил им сам прочесть, весь урок под это отдал. И один мальчик крикнул с задней парты: «Мать моя! И это напечатали!» (смех в зале) Действует!

– Как Маяковский относился к философии Федорова насчет будущего в детях и «Философии общего дела»? А к Платонову?

– Я не думаю, что Маяковский читал «Философию общего дела». Потому что я не видел пока еще ни одного человека, который бы ее читал. Ведь «Философия общего дела» это набор довольно произвольных текстов. Основу его составляет «К людям ученым от людей неученых» – вот это главный, основополагающий текст Федорова, в котором сквозит полноценное настоящее безумие.

Что касается усвоения, перцепции какой-то Маяковским этого текста, я думаю, что он знал об этом из разговоров, как и большинство вещей, которые он знал, от Бриков, может быть, от кого-то из космистов, забредавших на огонек. Конечно, он это воспринимал на уровне слухов, я думаю. Но идея бессмертия, идея переустройства мира биологического была ему чрезвычайно близка, она сказалась и в «Летающем пролетарии».

Что касается Платонова, я думаю, если бы Маяковский его прочел, этот автор показался бы ему очень близким. Даже хотя бы по манере ставить слова. Я уверен, что если бы он прочел «Епифанские шлюзы», это была бы одна из любимых его книг.