Майор Вихрь

Аня лежала, вслушиваясь в тишину. Она вся была так напряжена, что даже за мгновение перед тем, как Вихрь чиркнет спичкой, чувствовала это, ясно представляла себе, как он достает из коробки сигарету, как щупает пальцами стол, потому что глаза его в документах, как его пальцы находят коробок, как он вытаскивает спичку, ставит коробок набок и ловко зажигает огонек — поначалу белый, а потом с красно-черной копотью; она видела, как он долго не подносит огонек к сигарете, и только когда пламя начинало жечь его чуть приплюснутые пальцы, быстро прикуривал и долго, медленными движениями, словно маятник, тушил огонек и бросал спичку в пепельницу, сделанную из гильзы противотанкового снаряда.

Вихрь поднялся из-за стола, на цыпочках подошел к печке, подбросил туда березняка, снял старый ватник с котелка и начал есть картошку со свеклой.

Ане нравилось наблюдать за тем, как кто ест. Некоторые ели, чтобы насытиться, ели жадно, откусывая большие куски от ломтя хлеба так, что на мякоти оставались следы зубов. Другие наслаждались, много говорили за едой, подолгу разглядывая суп или закуску: грибы в большой тарелке, капусту в миске, огурцы в деревянном бочонке — в Сибири они особенно красивы на деревянном струганом столе; третьи ели просто так: надо — вот и едят. Эти нравились Ане больше всего. Она даже не могла объяснить себе, отчего так. Мама, наоборот, очень любила, когда гости ели, любуясь угощением, неторопливо, с передыхами и комментариями, а она этого не терпела.

«А может, я все это сочиняю сейчас, — подумала Аня, — просто оттого, что Вихрь ест, как дышит. Он раз сказал, что ему жена, еще до того как ушла от него, вместо супа поставила воду от вымытой посуды, а он ее все равно съел. Он смеялся, а мне плакать хотелось: как же она так с ним могла поступить, и почему он над этим смеется?»

Аня услыхала, как Вихрь накрыл кастрюлю с картошкой и подвинул ее к печке. Потом он отошел к узенькой железной кровати, стоявшей возле двери, и снял сапоги.

— Вихрь, — тихонько позвала Аня. — Вихрь...

Она не думала за мгновение перед этим, что окликнет его. Это в ней случилось помимо нее самой.

— Что?

— Ничего.

— Почему не спишь?

— Я сплю.

Вихрь усмехнулся.

— Спи.

Он сбросил пиджак, повесил его на стул, вытащил из кармана пистолет и положил его рядом.

— Вихрь, — сказала Аня еще тише, — подойди но мне.

Он долго не отвечал ей и сидел замерев, только глаза откроет, закроет, откроет, закроет...

— Вихрь, — снова позвала его Аня, — ну, пожалуйста...

...А после стало так тихо, будто все окрест было небом, и не было ни тверди, ни хляби, ни говора леса, ни шуршания поземки, ни потрескивания березовых мелких сухих поленцев в раскаленной добела печке, ни зыбкого пламени свечи.

И были рядом двое, и было им тревожно и счастливо, и боялись эти двое только одного — окончания ночи.

— Что ж ты плачешь, глупенькая, — шептал Вихрь, — я верю тебе. Я люблю тебя, разве я могу не верить тебе?

— Я сейчас не от этого плачу.

— А отчего?

— Оттого, что мне так хорошо рядом с вами.

— Тогда улыбнись.

— Я не могу.

— Я прошу тебя.

— Тогда мне надо вас обманывать.

— Обмани.

— Не хочу.

— Ты упрямая, да?

— Очень.

— Знаешь, я не люблю, когда плачут.

— Я тоже. Сейчас я перестану. Это у нас бывает.

— У кого?

— У женщин.

— Почему?

— Мы ж неполноценные.

— Какие?

— Неполноценные. Из вашего ребра сделаны.

— Ты сейчас улыбнулась?

— Да.

— Покажись.

— Нет.

— Покажись.

— Я зареванная. У меня нос распух. Вы меня такую любить не будете.

— Буду.

— Не будете, я знаю.

— Анюта, Анюта...

— Я, когда вы в городе, даже двигаться не могу — так за вас боюсь.

— Со мной ничего не будет.

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

— Я молюсь, когда вы в городе.

— Богу?

— Нет. Печке, лесу, столу, себе. Всему вокруг.

— Помогает?

— Разве вы не чувствовали?

— Нет.

— Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: «Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум...»

— Ну и что?

Аня повернула к Вихрю заплаканное, нежное, светящееся лицо свое и сказала тихо:

— Я запомнила: это было в половине третьего ночи — ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывая, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул — успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул.

— Ты?

— Нет... Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло — вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба.

— Колдунья ты.

— Для других — колдунья. А для себя ничего не смогла.

— А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала?

— Нет.

— А когда?

— В тюрьме.

— Почему?