Майор 'Вихрь'

В то время, когда по Германии прокатывались волны патриотических демонстраций, когда мимо гауляйтеров и партийных бонз маршировали старики и юноши, вооруженные автоматами, двигались колонны трудового фронта - с лопатами и топорами на плечах, когда зрители вопили: "Хайль Гитлер!" - как раз в этот час происходило очередное заседание Европейской консультативной комиссии и советский делегат Гусев оглашал согласованное коммюнике о границах оккупационных зон Германии, об условиях безоговорочной капитуляции и о том, что Германией будет управлять Контрольный совет, составленный из командующих оккупационными армиями.

ВСТРЕЧА

Перед тем как отправиться на экспроприацию в кабаре, Вихрь просидел полчаса с Колей: тот докладывал о ходе наружного наблюдения за эсэсовским бонзой Штирлицем.

- Мы его водим, когда только можно. Если он на машине - не очень-то за ним походишь. Правда, номер я знаю: ребята из группы разведки польского подполья два раза засекли его возле Вавеля и один раз около костела Мариацкого. Он ходил с каким-то гадом и разглядывал иконы, фрески и орган.

- Хороший там орган?

- По-моему, грандиозный. Когда играют Баха во время мессы, кожа цепенеет, вроде как замерз, к черту.

- О Боге говоришь, а черта поминаешь.

- Так я ж марксист, - улыбнулся Коля, - явление суть единство противоположностей. Вообще мы делаем одну ошибку.

- Кто это _мы_ и какую ошибку? - спросил Вихрь. Ему было приятно сейчас так неторопливо говорить с Колей. Перед операцией надо хоть на десяток минут расслабиться.

- Мы - это мы, а ошибка - в нашем отношении к христианству.

- Ну? - усмехнулся Вихрь. - Смотри, разжалую за богоискательские разговоры.

- Я серьезно. Меня в свое время мама здорово просвещала. У Христа в заповедях много такого, что мы взяли. Честное слово. Возлюби ближнего своего, не укради, чти отца и мать.

- Как в смысле подставить щеку?

- Нельзя брать все. Мы не берем ведь всего у Гегеля или Фейербаха.

- Ладно, о христианстве - потом. Как будем поступать с этим подонком?

- Вчера ночью он один гулял по скверу. Потом сидел в ресторане гостиницы.

- А ты?

- Пролез.

- И что?

- Он жрал этот свой немецкий "айсбайн" - сало капало в тарелку. Свиная ножка - объедение... Пил много.

- Кто к нему подходил?

- Парочка девок из люфтваффе.

- А он?

- Что он?

- Ну, реагировал как?

- Никак. Одну по щеке потрепал. У него глаза, между прочим, красивые: как у собаки.

- Ты считаешь, что у собак красивые глаза?

- Так мама говорит. Она очень любит, если у людей глаза, как у собак.

- Слушай, мне как-то все неловко было тебя спросить: у тебя отца вообще не было, что ль?

Коля чуть улыбнулся:

- Так вроде не бывает. - Закурил, продолжил заученно: - Я, когда маленький был, спросил маму про отца, а она ответила: "Твой отец прекрасный человек. Мы потеряли друг друга в революцию. Нас разметало. Люби его, как меня, и постарайся больше никогда не спрашивать о нем". Вот и все.

- Она так одна и осталась?

- Да. Ей всего сорок три исполнилось. Ребята говорили в университете: "Ничего у тебя подруга". Как воскресенье - на корты. Теннис - до пяти потов. А потом сядет на велосипед, а меня гонит бегом - поэтому я такой...

Вихрь усмехнулся:

- Какой?

- Жилистый, - в тон ему ответил Коля. - А жилистые на излом прочны.

Вихрь взглянул на часы, потер виски и сказал, сдерживая нервную, холодную и назойливую зевоту:

- Верное соображение. А эсэсмана этого, я думаю, надо убрать.

- Ты же говорил: выкрасть.

- Замучаемся. Подумай сам: где его прятать? У партизан? И так людей не хватает, а тут этого типа сторожи. Накладно. И потом, как бы нам с этим гусем главную операцию под удар не поставить. Если его взять, шухер подымут, знаешь какой? А так, ты ж сам говоришь, он по ночам без охраны шляется. Надо будет только имитировать ограбление, тогда все спокойней пройдет.

- Ясно...

- Ну, пока, - сказал Вихрь, - мы двинулись. Надо бы нашего шефа валерьянкой напоить - у него руки играют, как у склеротика.

Когда Вихрь со своими людьми уехал и шум автомобильного мотора стих, Коля потянулся с хрустом и, расхаживая по комнате, стал раздеваться. Он раздевался так, как всегда делал это в Москве: расхаживая взад и вперед по своему маленькому кабинету и оставляя на спинке стула, на столе и на кровати рубашку, майку, носки, брюки. Однажды он был в гостях у своего школьного товарища - тот был сын кадрового военного, и в семье его воспитывали по-военному; сам застели кровать, сам заштопай носки, сам выглади брюки, сам свари себе обед. Когда Коля рассказал об этом матери, Сашенька спросила:

- Тебе это нравится?

- Очень.

С того момента, когда сын начал ходить и говорить, Сашенька вела себя с ним не как с маленьким несмышленышем ("вырастешь - узнаешь"), но как с равным себе, живым, думающим существом.