Майские ласточки

— Дай ему отлежаться, сам встанет. Будет есть. А ты не трогай его пока! — Кожевников озабоченно тер рукой по колючей щетине бороды. Надо было бриться, но ему не хотелось. После «суда» над Озимком бригаду нельзя было узнать, точно рабочих подменили. Они стеснялись смотреть друг на друга, переругивались или раздраженно спорили, не заходили в культбудку играть в бильярд. Напряженная тишина угнетала бурового мастера и не сулила ничего доброго. Особенно не ладилась работа, каждый день что-то случалось: то промыв ротора, то рассыпалась шарошка. Ему было совершенно ясно, что с Гали Рамсумбетовым надо расставаться, и чем скорее, тем лучше.

— Павел Гаврилович, умрет Валерка…

— Вытри слезы и успокойся. Будет жить твой Валерка. Будет еще целоваться!

Катька придумывала разные способы, чтобы поднять парня с деревянной полки и спасти его от голодной смерти.

На исходе был четвертый день голодовки Озимка. Катька вошла в баню, неся в двух мисках ужин. Стоило ей посмотреть на лежащего парня, и она зашлась в злобе: он ничего не съел, несмотря на все ее старания. Она схватила миску с котлетами и со всего размаха грохнула об пол, сама пугаясь прокатившегося звона.

— До каких пор ты будешь изводить меня, паразит! — в сердцах закричала она и, подскочив к Валерке Озимку, затормошила его, задергала. — Почему ты молчишь, истукан?

Вглядевшись в серое лицо парня с темными синяками, увидела открытый левый глаз с остановившимся взглядом. В уголке между распухшими веками показалась слеза, выкатилась горошиной и скользнула по щеке.

Катька опустилась на колени перед верховым, прижалась лицом к его холодному телу, поверив в скорую смерть.

Валерка Озимок не ответил на ласку девушки, как будто она не доходила до него и совершенно не трогала. Пересилив страх и приличие, Катька стала горячо целовать его избитое лицо, не пропуская ни одного синяка я ни одной царапины. Губы ее становились все горячее и горячее, по парня это не трогало.

— Родненький, не умирай! Я прошу тебя! — тихо шептала повариха.

— Катька, тебе не стыдно? — испуганно спросил Валерка Озимок в отчаянном желании понять, происходит ли все это на самом деле или ему приснился сладкий, томительный сон.

— Стыдно! — тихо ответила Катька. Чувствуя сердцем женщины, что добилась победы, еще теснее прижалась к нему, стараясь всем телом согреть его.

— Ты встань, покушай! Борщ еще горячий. Я тебе картошки нажарила, а всех ребят кормила перловкой, — она врала: — Павел Гаврилович так и сказал: «Угости Валеру жареной картошкой». Он подарил тебе три красных помидора. Честное слово. Ты встань, посмотри! Помидоры красные-красные, а до чего сладкие — мед! Павел Гаврилович собрал их со своего огорода. Хотел всех угостить, целый мешок притащил, да видишь, как вышло! Отдал мешок с помидорами мне в столовую. Ты попробуй, дурачок, борщ украинский, настоящий. Мне в ПТУ за украинский борщ всегда пятерку ставили. Первые блюда мне всегда лучше удавались!

— Борщ с помидорами?

— С помидорами. Ты лежи, а то еще навернешься. Голова закружится, — сказала Катька. Она вспомнила кинокартину, санитарка кормила раненого с ложки. — Я тебя сама буду кормить. А ты лежи, лежи!

Валерка Озимок глотал горячий, пахучий борщ и приятное тепло взбадривало его. С жадностью ел черный хлеб, принюхиваясь к запаху подгорелой горбушки. Он съел миску борща, жареную картошку. Левый глаз его начал зыркать по бане, заблестел. Верховой еще не насытился и, жадно поглядывая на выстроившиеся пузатые миски, узрел в них куски застывшего мяса с подливкой, тушенку с лавровым листом, толстые ломти колбасы, свеже-розовые куски корейки.

— Мать честная! — ошалело протянул Валерка Озимок от удивления и хотел свистнуть, но разбитые губы его не послушались. — И все мне надо стрескать?

— Сегодня нельзя! — твердо сказала Катька, и голос ее зазвучал по-матерински строго. — Ты столько голодал…

— Нельзя, — захныкал обиженно верховой. — Зачем же ты так много натаскала?

— Чтобы ты ел.

Катька стала собираться, заторопилась, но парень старался удержать девушку около себя, протянул было руку к ее груди.

— Ты чего вздумал? — строго прикрикнула повариха. — Думаешь, ты больной и тебе все можно? Руки убери! Ты слышишь?

— Так уж и нельзя!

— Нельзя! — отрубила Катька и, гремя бокастыми алюминиевыми мисками, вышла из бани с пунцово-красным лицом.

«Страху я натерпелась, страху!» — шептала Катька, прикладывая поочередно свободную руку к щеке, словно хотела ее остудить.

Валерка Озимок в нетопленой бане не заметил, когда переменился ветер, не видел, как в воздухе заплясали снежинки, и небо и земля сразу потонули в белом облаке. Наступила зима, и снег готовился лечь на жухлую траву, ягельник, присыпать на мочажинах маленькие березки с красными листочками и ивки.

Без стука вошел в баню Шурочка Нетяга. Отряхнул с воротника теплой геологической куртки снег и спросил:

— Лежишь, Озимок?

— Лежу.

— Ты вставай, парень. Мужики сердятся. После смены вымыться негде. Баню ты занял, как оккупант.

— Ты поосторожней, инженер! Я не фашист. Фашисты моего деда при обороне Тулы убили. А я не оккупант!