Майские сны под липами Саксонии

И не успел ещё старшина выстрелить, как Хайнцу пришло осознание ненужности, глупости и бесцельности содеянного: «Зачем, что это я, что это изменит?», но ужаливший правый бок металл тут же оборвал мысли, и Хайнц очнулся только от вновь зазвучавших поблизости голосов русских.

Лизунов неумолимо надвигался на Хайнца:

– Давай, молись, сука!

Тут раздался голос Каблукова:

– Отставить Лизунов!

– Как отставить, лейтенант? Это что ещё за интеллигентские слюни? Раньше такого за тобой не водилось!

– Раньше, Лизунов, была война, а сейчас уже мир, всё, хватит убивать!

– А комбата как борова резать – это мир что ли?

– Тогда для немца ещё шла война, а теперь всё! Всё! Ты понял Лизунов! Хватит убивать! Раненого перевязать, мы не фашисты. Нельзя им уподобляться! – повторил он сегодняшние слова Выгоревского.

***

Майора Выгоревского с воинскими почестями подхоронили к последней братской могиле, выкопанной больше двух недель назад ещё до встречи с американцами. В том тихом немецком местечке до сих можно прочитать его фамилию в списке из трёх десятков других, выгравированных на стелле из чёрного мрамора. Она самая первая в скорбном перечислении званий, имён и дат, указали даже послевоенный день гибели бесшабашного комбата: Майор Выгоревский З.Е. 1908-13.05.1945. Ведь войны кончаются, а люди продолжают погибать, матери теряют сыновей, жёны – мужей. За два месяца до смерти Выгоревского, когда в Подолье растаял снег, вернулась на родное пепелище его семья. Отец семейства сам настоял: «Наймём людей, отстроимся!» Они устроились временно у соседей, успели получить победную весточку от мужа, а через шесть дней растерянная почтальонша принесла похоронку, последнюю в небольшом, ещё несколько лет назад почти полностью еврейском местечке. Полгода оформляли пенсию, но её хватило только на полуразвалившуюся, тесную халупу, в которой они и прожили втроём, пока дети не уехали учиться.

Лизунов вернулся домой, на Рязанщину, погулял несколько лет, потом завёл семью, устроился в МТС и зажил неплохо, но в пятьдесят третьем году, возвращаясь со свадьбы родственника, продолжая потягивать из большого бутыля мутный самогон, Лизунов выпал на ухабе из тракторного прицепа и сломал себе шею. Его предали земле на небольшом деревенском кладбище. В последний путь Лизунова провожали заплаканная жена, согбенная от тяжких трудов мать, двое маленьких ребятишек и незамужняя соседка Люба, на которой он обещал жениться ещё до войны. Потом три осиротевшие бабы выпили в лизуновской избе, разговаривая с фотографией бравого сержанта с орденом Славы и тремя медалями.

Каблуков после войны всё-таки остался в армии, окончил академию и дослужился до подполковника. Мог стать и полковником, но подвела его неистребимая мягкость к подчинённым. Однажды в полку случилось ЧП – пьяный дежурный офицер застрелил рядового солдатика, сказавшего ему что-то поперёк. Того пьяницу давно следовало выгнать, но всякий раз Каблуков жалел его жену, она приходила и плакала, слёзно умоляла дать мужу дослужить два года до пенсии. На следствии всё вскрылось, и Каблукову предложил написать рапорт об увольнении. Он вышел в запас и прожил ещё долго, даже пережил свою дорогую Машу, с которой вырастил троих детей. Успел услышать неведомые ранее слова «ваучер», «деноминация», «дефолт», встретил новый, двадцать первый, век и умер через несколько дней во сне тихо и спокойно от разрыва аневризмы, один, в оставшейся у него после разменов на благо детей однокомнатной новгородской «хрущёвке» с окнами на железную дорогу.

Хайнцу повезло больше всех, рана оказалась по большому счёту пустяшной, пуля прошла почти по касательной, лишь слегка задев ребро – старшина никогда не был хорошим стрелком. В плену голодал, но выживал как мог и восстанавливал шахты Донбасса, строил жилые дома на Украине. В сорок девятом году его отпустили, Анналяйн в родном городке не застал, и куда она делась, никто не знал. Хайнц устроился учеником фотографа, потом смог накопить на собственное дело, там и проявились его скрытые таланты. Хайнца стали приглашать фотографировать свадьбы, звали и в соседние города, даже из Касселя за ним приезжали, пока машины не было. Потом он развил своё предприятие, прикупил ещё пару фотосалонов, держал девять-десять работников, в восемьдесят девятом передал фирму старшему сыну и последние двадцать пять лет своей жизни объездил пол мира, делая снимки уже только для себя. Ещё хотел оставшиеся пол-мира посмотреть и пофотографировать, но не успел, вот только в Россию никогда не тянуло – не мог забыть плен, рабский труд и того волосатого здоровенного майора, которого он так глупо убил.

ЖИЗНЬ ОДНА

– Надя! У меня нет ни одной глаженой рубашки!

– Серёжа, в нижнем ящике посмотри, я туда теперь складываю, в верхнем места нет.