Махатма Ганди

Разве это не служение? Ты взвалил на меня всё, ты заставил меня плакать горькими слезами, превратил в рабыню!» Упреки были справедливы, Ганди чувствовал это сам. В Дурбане он держал открытый стол, конторские служащие — христиане, индусы и прочие — часто жили у него как родные, не считая гостей, индийцев и европейцев, которые сменяли друг друга. Такая жизнь часто была в тягость Кастурбай. Серьезный конфликт произошел в тот день, когда Ганди, пригласив к себе христианина, сына родителей-неприкасаемых, собирался убрать у него в комнате и опорожнить ночной горшок — они с Кастурбай всегда делали это для своих гостей. «Она не хотела допустить, чтобы этот горшок выносил я, но и сама не желала это делать». Кастурбай плакала и ругалась, а ее супруг хотел, чтобы она «с радостью» выполнила эту работу. Разгорелась ссора, и Ганди, ослепленный гневом, вытащил «бедную беззащитную женщину» к воротам, словно собираясь вышвырнуть ее на улицу. Ганди сильно упрекали за этот жестокий поступок, хотя он корил себя первый. Этот случай произошел в 1899 году, уточняет Ганди в автобиографии, то есть до того, как он принес обет целомудрия; тогда он считал, что «жена — лишь объект похоти мужа, что она предназначена исполнять его повеления, а не быть его помощником, товарищем и делить с ним радости и горести». Но сегодня, добавляет он, «я больше не слепец, не влюбленный до безумия муж и уже не наставник своей жены. Кастурбай могла бы при желании быть со мной теперь столь же нелюбезной, каким я прежде бывал с нею. Мы — испытанные друзья, и ни один из нас не рассматривает другого как объект похоти». Дальше он превозносит благодетельность целомудрия. Благодаря ему семейная жизнь сделалась «мирной, приятной и счастливой»[94]

.

Читая эти строки (в них трудно не поверить), понимаешь, почему Кастурбай совершенно не возражала, когда Ганди в 1906 году попросил ее согласия на то, чтобы вести целомудренную жизнь.

Итак, Ганди в очередной раз показал себя неумолимым: драгоценности не были приняты. В конечном счете ему каким-то образом удалось вырвать согласие на это у Кастурбай. Все подарки положили в банк, чтобы использовать к пользе общины. И Ганди нисколько не пожалел о таком решении. С годами и жена признала, что он поступил мудро, добавляет он.

Колония в Фениксе

В тот день, когда Ганди, благодаря своему новому знакомцу из европейцев, Генри Полаку, открыл для себя «Последнему, что и первому» Джона Рёскина — вопль против несправедливости и бесчеловечности индустриализации, его жизнь снова изменилась. «Я не мог от нее оторваться. Она буквально захватила меня», — пишет он в главе автобиографии «Магические чары одной книги». Он читал в поезде, по пути из Йоханнесбурга в Дурбан. К вечеру он принял решение и был готов претворить его в действие. Он собирался подчинить свою жизнь идеям, содержащимся в этой книге.

Рёскин считал, что области экономики и морали разделить нельзя, что индустриализация свела людей к уровню машин и что деньги, все больше денег, накапливающиеся в руках немногих, не компенсируют утраты человеческого достоинства. «Происходит разделение не труда, а людей, — читал Ганди, — разделение на простейшие органы, разбитые на кусочки, на крошки жизни». Любовь к труду подменена любовью к наживе, которая превратилась в единственную цель существования (Ганди вспомнит эти слова, когда будет писать «“Хинд сварадж”, или Индийское самоуправление», яростно клеймя современную цивилизацию). «Постоянным результатом нашей современной погони за богатством становится ежегодная гибель от наших рук определенного числа людей». Тысячи людей каждый день отправляют в могилу ради пущего процветания экономики и тех, кто ею управляет. В этих пророческих фразах Ганди увидел, «как в зеркале, некоторые из своих глубоких убеждений». И заодно открыл для себя величие физического труда («труд законника не стоит ни больше, ни меньше, чем труд цирюльника») — непривычная мысль для индийца, но он поверил в нее, и его экономические теории (в том числе настойчивый совет вернуться к прялке) станут тому доказательством.