Макорин жених

уламывать её купить сороковку. Федор Иванович не узнавал жены. Рюмку она проглотила

резво, поморщилась в меру и, что особенно удивительно, закусила умело, с полным знанием

техники. После рюмки она чуточку разомлела, подсела к мужу и стала ласкаться, чего,

кажется, не бывало с тех пор, как прошел медовый месяц. Синяков тоже размяк, смотрел на

неё начинающими соловеть глазами и думал: «Чем плоха моя Анфиса? Ей-богу, баба хоть

куда... Волосы – лен, щеки – яблочки, глаза, что тебе вода в «кваснике», ишь, брызжут,

светлые...»

А Анфиса щебетала и щебетала, увиваясь вокруг мужа. То прическу ему поправит, то

пушинку снимет с пиджака, то выберет самый маленький рыжичек, подцепит его на вилку и

подаст мужу.

– Скусно ли? – заглядывает ему в рот.

Тот жуёт, улыбаясь, причмокивая губами.

– Шибко скусно!

Вдруг Анфиса встрепенулась, убежала в горницу, стала разбирать кровать, шутливо

крикнула на ходу:

– Ты без меня, смотри, не опорожни бутылку-то... вместе...

Синяков, погрузневший, встал, сбросил пиджак и зашагал в горницу, забыв снять

валенки, по лоснящемуся полу. Анфиса ахнула.

– Федор!

Ласковой и доброй жёнки как не бывало. Анфиса ощетинилась, глаза округлились, вся

она стала похожа на рассерженную кошку, даже зафыркала очень похоже. Синяков понял

свою оплошность, вернулся к порогу кухни и стал снимать валенки. Но было уже поздно:

Анфиса тряпкой затирала еле заметные следы на полу, зло ворчала. В это время раздался

легкий шорох в сенях, послышались шаги, и на пороге показался Харлам Леденцов. Увидев

Синякова, он на мгновение опешил, но сразу же загрохотал могучим басом:

– Долго ты, председатель, в лесу пропадал. Ждал я, ждал, насилу дождался. Сказали:

дома Синяков, я с ходу и к тебе. Дело у меня есть, председатель, очень сурьёзное... Ты с

дороги устал, – псаломщик покосился на бутылку, – но уж не прогоняй меня, дай решение...

Синяков, насупившись, сидел у стола. Настроение у него было гадкое. А тут ещё этому

чего-то понадобилось, на ночь глядя. Он не взглянул на псаломщика.

– Что у тебя такое нетерпящее?

Леденцов окончательно оправился, без всякого приглашения сел к столу, положил на

середину стола шапку.

– Я к тебе не от себя, Фёдор Иванович, а от прихода...

– От какого ещё прихода? – вскинул брови Синяков.

– От нашего, от верующих...

Псаломщик незаметно мигнул Анфисе, которая выглядывала из-за косяка горничной

двери. Она вышла, чиннехонько поклонилась Леденцову.

– Здравствуешь, Харлам Мефодьевич! Поздненько ты что-то прикатил?

– Понадобится, так пойдешь хоть ночью, – учтиво ответил Харлам, состроив при этом

смешную гримасу.

Хозяйка захлопотала у стола.

– Чего же ты, Федя, не потчуешь гостя? Придвигайся-ко, Харлам Мефодьевич, да

поддержи компанию с хозяином.

Она налила водки в мужнину, в свою рюмку и достала из шкафчика третью, но не рюмку,

а медную стопку.

– Ты не обессудь, гостюшко, посуды-то у нас винной мало, не держим. Хозяин у меня не

питок, так вот только, с дороги... Принимай-ко...

Харлам не стал заставлять уговаривать себя. Анфиса пригубила. Синяков не притронулся

к рюмке. Леденцов, не обращая на это внимания, аппетитно захрустел рыжиками, бровью

указывая Анфисе, чтоб подлила в стопку снова.

– Так вот, Федор Иванович, верующие желают открыть церковь в старой часовне, где

нынче склад у потребиловки. Надо уважить верующих, трудящиеся они, – начал Леденцов

таким тоном, будто он не просил, а давал указание.

– Есть церковь в Пустыне, и хватит им, – буркнул Синяков.

– Далеко! Походи-ко сам в такую даль...

– А я никого и не посылаю...

Псаломщик без стеснения выпивал стопку за стопкой, говорил кругло и многословно,

иногда прибегал к священному писанию, иногда переходил на деловой язык с употреблением

самых модных советских терминов. Не забывал в то же время строить Анфисе уморительные

рожи, так что той приходилось то и дело прикрываться пяльцами с вышивкой. Синяков

неохотно и грубовато отбивался от назойливого посетителя, а больше молчал. Но в конце

концов не выдержал, встал, прошелся по кухне, смешно шлепая босыми ногами. Заметил

язвительный взгляд псаломщика, вскипел.

– Поезжай-ка на лесозаготовки, Леденцов, лучше дело будет. Никакой мы тебе церкви

открывать не станем. И разговор окончен. Допивай и очищай кухню. Спать хочу.

Леденцов заерзал на лавке, поняв, что перехватил лишка. Он попытался исправить

положение уступчивостью.

– Так я, конечно, не настаиваю... Ежели нельзя, то...

Но тут не в пору вступилась Анфиса.

– Чего ты упрямишься, Федор? Эка невидаль – старая часовня! Она наполовину

развалилась. Отдай ты её верующим. Тебе же добром отплатят. .

Синяков остановился перед женой, уставился на неё, будто силясь узнать, и сказал,

сдерживая гнев:

– Иди в горницу.

– Вот еще! Я тебе не раба, чтобы так помыкать.

– Я что сказал? Иди в горницу, – повторил Синяков.

– А не пойду! – с вызовом крикнула Анфиса, но осеклась, взглянув на мужа. Она