Макорин жених

Длинная, чуть не до потолка, Густенька переломилась надвое, наклонясь к самовару,

продула его, сунула уголек – и самовар вскоре зафыркал и тоненько засвистел. Отец Евстолий

не без усилий водрузил его на стол. Самовар был вполне поповский, размером не меньше

хозяина.

– Сима не приходил ещё? – опросил Евстолий.

– Нет, он нынче поздно приходит, – отозвалась Густенька и пояснила Платониде:– На

службу поступил Симка-то, взяли. В этом самом, как его?.. Не научусь выговаривать...

хопкрылосе... Прости, господи, язык сломаешь.

Поп захохотал.

– Крылосе... Тут крылосом и не пахнет... Коопералес, лесная кооперация, вот что, –

расшифровал он супруге мудреное слово.

Она всё равно не очень поняла.

– Ну ладно, пущай. Вроде потребиловки, значит... Так вот, поступил Сима-то. Что

поделаешь, жить надо, – пригорюнилась бывшая попадья.

– Как не надо, – поддержала её Платонида. – Проживем. Кончится наказание божие...

Господь не даст погибнуть рабам своим... Надо только не забывать всевышнего, в трудах и

муках помнить его заветы. Так ли, батюшка?

Евстолий перебирал бороду пальцами, склонив головку и потряхивая ею в такт

Платонидиным словам. Платонида говорила негромко, но с большим жаром и благочестием в

голосе. Она посокрушалась, что церковь разрушена и её уже не восстановишь, но тут же

сделала бодрое заключение: и без церкви можно веровать в бога, и без церкви можно

молиться. Однако без священника нельзя, он нужен.

– Ты бы, батюшка, не ронял свой сан, служил бы... В приходе-то тебя знают и любят. И

духом ты светел, и нравом ты мягок, и ликом ты настоящий служитель божий, – стала

Платонида улещать бывшего попа. – Почто тебе дрова колоть? Возглашай ты в алтаре осанну

и аллилуйю.

Евстолий слушал молча, только быстрые его глазки беспокойно бегали. Платонида

собрала все свои проповеднические способности. Она сыпала словами из священного

писания, ссылалась на авторитеты пророков и святителей, то подливала елей, то стращала

гневом божьим, то прельщала земными выгодами. Бывший поп молчал. Тогда Платонида

обратилась за помощью к попадье.

– Ты-то, матушка, как соображаешь умом? Скажи-ко...

– А и вправду, чего молчишь, отец! Так и будешь хрястать дрова? Вишь, люди хорошие

говорят: служить можно...

Евстолий вздохнул, почесал за лопаткой, ещё вздохнул и с виноватым видом посмотрел

на супружницу.

– Не встревай уж, мать. Не архиерей ты, чтобы попом ставить...

Он отхлебнул из кружки добрый глоток чаю, подождал, когда растает сахар во рту,

проглотил чай, обратился к Платониде.

– А я владыке сказал: «Снимайте сан не снимайте, а служить я не могу. Храм божий

порушен, крест священнический не удержал я в руках. Какой я священнослужитель?»

Владыка не гневался, он только заплакал...

У Платониды глаза стали жесткими. Она перевернула вверх дном чашку, положила на

донышко огрызок сахара, поклонилась Густеньке, сказав: «Спасибо». Встала и выпятилась

из-за стола.

– Не обессудьте за беспокойство, отец Евстолий...

В её голосе не было уже ни елея, ни мёда. Прямая, негнущаяся, она двинулась к дверям.

У порога остановилась и обернулась.

– Ты, батюшка, всё же в сане... А как думаешь: можно облечь саном Харлама? Дай-кось

на это благословение...

Евстолий опять почесал лопатку, как-то неопределенно хмыкнул:

– Да что... от псаломщика до дьякона один шаг... чего же...

В это время дверь открылась, и вошел Сима. Платонида закивала ему.

– Вот бы нам такого батюшку, молодого, славного...

Сима посмотрел на нее непонимающе. Она разъяснила:

– Иди-ка, Симочка, в священники. Твой родитель уж стар становится.

Сима покраснел и, заикаясь, ответил:

– В п-п-опы? Нет, в п-п-опы не гожусь...

2

Синяков вернулся из лесу простудившийся, голодный. Не ждал он жениной ласки, давно

привык к равнодушным встречам, а всё же свет в кухонном окошке словно бы пригрел

иззябшее сердце. Крыльцо ещё было не заперто: видать, Анфиса спать не собиралась. Она

сидела в кухне и вышивала по канве.

– Долго ты, супруга дорогая, не спишь.

– А тебя ждала, драгоценный муженек, глаза все высмотрела, – бойко ответила Анфиса.

Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла

соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола,

оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла

бутылку с красненькой головкой. Синяков расширил глаза.

– Это что ещё за фокус?

– Какой же фокус, Феденька? – маслянистым голосом залебезила жена. – Думаю, с

дороги-то он прозябнет, припасу для сугреву... Нешто плохо, Федя?

Муж изумился такой заботе супруги и умилился её нежданной лаской, а в общем он был

не против малость согреться.

– Коли так, придется попробовать. Давай-ко держи... Со встречей...

Анфиса не терпела водки, бывало, даже на праздники и то не без труда приходилось