Макорин жених

Назавтра к вечеру в барак, где поселился Егор, собрались лесорубы. В конце барака поставили стол, покрытый старыми газетами. Синяков встал у края столешницы.

— Граждане, давайте выберем суд.

Люди запереглядывались, барак наполнился гулом. Послышались негромкие выкрики.

— Самим и суд выбирать?

— А чего зевать, с руки разделка…

Синяков постучал по горлышку глиняного кувшина.

— Тишину прошу соблюдать, граждане. Товарищеский суд выбирать будем, свой, значит… Называйте кого…

Выбрали трех лесорубов. Они не без смущения уселись за стол. Долго спорили, кому быть председателем. Наконец, договорились. Выбранный председателем встал, неловко улыбнулся и, спохватясь, погасил улыбку, произнес:

— Так что, граждане, начнем. Дело мы сегодня будем разбирать Бережного. Егор, где ты? Встань-кось…

Егор приподнялся на нарах, как-то боком, в полуоборот повернулся к судье.

— Тут я, никуда не денусь…

— Ну, так сиди, — согласился судья, потом что-то посоображал, поморгал глазами. — Давай лучше подойди сюда, на подсудимую скамью. Про твою вину вот Синяков прочитает. Читай, гражданин председатель…

Синяков встал лицом к судьям, но так, чтобы могли его слышать и все лесорубы в бараке, развязал тесемочки у коричневой папки, достал бумагу, откашлялся. Народ притих.

— В дни поповско-кулацкого рождества, когда все лесорубы как бедняки, так и середняки, единодушно решили не выезжать из лесу и ударной работой показать, что они порвали с опиумом для народа, только подкулачники могли без зазрения совести смотаться домой и там гулять, тем самым играя на руку классовому врагу…

Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним уехала еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой…»

Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:

— Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?

Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.

— Да ведь считай не считай — все равно виноватый, — тусклым голосом промямлил он.

— Стало, виноватый? — строго переспросил судья.

— Так уж…

— Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.

— Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут…

— Да кулаки-то и не думали уезжать, — крикнул кто-то в конце барака. — Они все в лесу хрястали.

Синяков не выдержал.

— Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.

Судья постучал о столешницу.

— Ты подожди, Синяков. Ты свое доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово дать, граждане?

К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость, расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.

— Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит…

Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.

— Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой, — будто и белый. Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения… Правильно я говорю, ребята?

Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум послышался голос.

— Во имя отца и сына и святого духа…

От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь, тебя судят…

Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.

— Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь, спросись.

— Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против бога судить, ты ведь крещеный.

Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на судью, очищая широкую бороду от куржевины.

Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь, рассердился.

— Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за нарушение общего постановления. Понятно тебе?

— Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не послушаете…