Мал золотник…; Туман спустился c гор

– Третьего дня, засидевшись допоздна на годекане, я услышал слова, от которых зашлось моё сердце и одеревенели руки и ноги. Незрячий я, но душа у меня не слепа, а обострённый слух позволяет по одному произнесённому слову узнавать говорящего. Первым разговор, недостойный истинного мусульманина, начал небезызвестный тебе Чопан. Этот греховодник без зазрения совести разглагольствовал о том, что ты, Амир-Ашраф, приютил в доме иноверку с незаконнорождённым ребёнком, что, угождая им всем, ты всяко притесняешь своё семейство и что на тебя надо заявить в милицию…

Вслед за Чопаном начал свой тайный суд Абдулла. Тот самый Абдулла, на месте которого я бы стеснялся смотреть людям в глаза. Он говорил, что ты как мулла не должен прикасаться к неверному дитю, так же, как к собаке, а коли коснулся, должен совершить омовение лица, рук и скверных мест, а перед приходом в мечеть, так же как после близости с женой, подвергнуть тело своё очищению от грехов, окунувшись в воды куллы[2]. Слышал бы ты, почтенный мулла, с каким презрением говорил он, что русская женщина, которую ты приютил в своём доме, не просто иноверка, а худшая из них – свинарка.

И кто, ты думаешь, присоединился к голосам Чопана и Абдуллы? Рыжий Гамзат. Он сказал: «А что будет, мусульмане, если следом за этой девкой пригонят приданое – стадо свиней?!»

Эфенди с Пулатом тоже недостойно вели себя. Они говорили, что ты выжил из ума, что принуждаешь старшего сына сойтись с этой нищей женщиной. Кто-то из молодых, кажется, сын заведующего фермой Сулеймана, попытался вступиться за тебя. Но эти старые волки зарычали на него и прогнали с годекана.

Я не встал на твою защиту. Не поднял голос против несправедливости и неверного суда. Не хватило сил. Да и какие силы могут быть у слепца? Мне надо особенно остерегаться злых людей. Каждый из них может обидеть меня. Прости меня, почтенный мулла. Прости моё слабодушие. И пусть Аллах отнимет язык мой, как отнял глаза, если из уст моих вылетело хоть одно лживое слово.

Амир-Ашраф долго сидел молча, понурив голову. Люди, к которым он был всю жизнь добр, кому прощал все их грехи, вдруг открылись для него с другой стороны.

Он не усомнился ни в одном слове муэдзина. Да и всё, что сказал ему Хаджа-Муса, он уже слышал от Зухры.

– Я верю тебе, – поднял наконец голову Амир-Ашраф. – Благодарю за то, что помог мне узнать, кто мои недруги. Да продлит Аллах твои мирные годы! Да будет тебе тепло от любящих сердец родных и близких! Пойдём, я провожу тебя. – Он встал, взял слепого муэдзина под руку.

Зухра, открыв мужу дверь, недовольно покачала головой:

– Где же ты так долго был? Опять на годекане засиделся? Еда остыла.

– Мало ли где я могу задержаться, – буркнул Амир-Ашраф, проходя в свою комнату. – А есть я не хочу.

Зухра удивлённо посмотрела ему вслед.

Вскоре пришёл Керим.

Зухра молча поставила перед сыном миску с творожными лепёшками.

– Отец спит уже? – спросил Керим.

– Нет ещё. Тоже только что явился. От еды отказался. Опять чем-то расстроен.

Керим быстро съел несколько лепёшек, густо смазанных сливочным маслом, и направился в комнату отца. Тихо открыл дверь.

– Отец, может, чаю выпьешь?

– Нет, сынок, ничего не хочу. Лучше спать лягу. Что-то голова у меня разболелась.

– Давай я принесу порошок от головной боли.

– Не надо. Ты же знаешь, что я не люблю порошки.

– Ну, тогда спокойной тебе ночи.

– И тебе, сынок, спокойной ночи.

Амир-Ашраф разделся, погасил свет, лёг в кровать.

Перед его глазами начали возникать одно за другим лица Гамзата, Чопана, Абдуллы, Пулата, Эфенди…

«О, великий Аллах, – зашептал Амир-Ашраф, – как жаль, что ты ущемляешь некоторых рабов Своих в разуме и тем самым способствуешь пробуждению зла в их слабых сердцах».

Нет, не жажда мести терзала чувствительную душу Амира-Ашрафа, а благородный гнев человека, который не позволяет не только словом, но даже намёком или взглядом унизить своё достоинство. Он знал, что не одни седоглавые прихожане, о которых рассказал Хаджи-Муса, но и другие аульчане осуждают его. Да что аульчане. Собственная жена и сын Селим не одобряют его поступка.

«Неужели они не понимают, что я совершаю доброе дело, что я пойду на всё, но не отступлюсь от своего намерения? Нет, я никому не позволю чернить моё имя! Я тоже устрою суд над потерявшими совесть греховодниками. Но не тайный, а открытый! Пусть знает весь аул истинное их лицо!..»

В этот день Амир-Ашраф встал, как всегда, рано. Быстро оделся, умылся и, не попив даже своего любимого калмыцкого чая, покинул дом. Но пошёл не в мечеть, а на южную окраину аула, где сакли, нависая друг над другом, поднимались к вершине горы.

У ворот одного из домов остановился, постучал в калитку палкой. Это был дом Кадыра – сельского глашатая.

На стук раннего гостя вышел сам хозяин. Увидев муллу, спросил любезно:

– Чем могу быть полезен, почтенный Амир-Ашраф?

– Услуга необременительная, брат мой Кадыр. Собери, пожалуйста, в мечеть верующих и неверующих мужчин, свободных от неотложных дел. Объяви, что мулла хочет сделать важное сообщение.

– Хорошо, – кивнул Кадыр.