Малахов курган

— Вот что я тебе скажу, Мокроусенко, — обратился боцман к шлюпочному мастеру. — Видать сразу, что ты нестроевой, мастеровой! Кабы был ты правильный матрос, понимал бы, что о квартах зря пустил. Угощение от всех кавалеров будет — это так положено, по случаю общего восторга. Юнги в счет не идут. С юнг не спрашивается! А судим мы не за вино, а по чести, кто достоин! Опять же, три кварты на пятьдесят человек — это выйдет по чайной ложке на брата? Медицинское средство, братец!

Мокроусенко приложил руку к сердцу, прикрыв медаль, которую уже успел приколоть на грудь, и воскликнул:

— Товарищи, дайте слово сказать!..

— Скажи. Дозволим сказать слово... Говори, мастер.

— Товарищи! Насчет того, чтобы три кварты, это я ошибся, винюсь — ошибся, что и говорить. Пустое дело три кварты. Я же, братцы, не о том скажу. Что я нестроевой, мастеровой, так мне медаль?

— Он креста желает!

— Желаю, товарищи, не таю. И так я вам скажу: считаю — того достоин.

— Он отнял руку от сердца. На груди его сверкнула медаль.

— Сердце мое кровь точит, товарищи, не за себя, а за весь мастеровой народ. Чем стоит Севастополь? Штыками? Винтовками? Пушками? Так оно и не так. Вы же, братцы, герои, вы рыцари. Вами город стоит. А перестали кузнецы в доках ковать, перестали литейщики лить, у меня мастера лодки делать, а теперь что? Разобьют у пушки станок — кто сделает новый? Мокроусенко Тарас с мастеровыми. Разбили ложу у штуцера — к кому нести? К тому же мастеру. Колесо у полевой пушки — куда? Идут к кузнецам, к Мокроусенко Тарасу. Да что много говорить: вы люди разумные и сами поймете — Севастополь держится вами, рыцари. Но не одними вами, а и мастеровыми и рабочим народом. Не одним штыком, а и киркой каменщика. Не одними пушками, а и лопатами. А кто храбрее, спрошу я вас, товарищи? Это еще надо разобрать. По моему глупому разуму, меньше надо храбрости, когда на выстрел врага можешь выстрелом ответить. Тебя ударили раз, ты ответишь два. Сердце в ярости зайдется, человек колет, рубит, режет, палит, себя не помня. Это вам сладость и радость. И вина не надо! А мастеровой на месте стоит, долбит, стучит, роет, колет, гнет, строгает, кует и не о том, чтобы биться с кем, думает, а о том, как бы выполнить заданный урок. А бомба с пулей не спрашивают, кого бить: лопата у него в руке или молоток либо ружье. Всех равно поражает смерть...Меня, братцы, наградили, за то и спасибо, и кланяюсь вам, а сердце у меня за весь мастеровой народ болит.

Мокроусенко вздохнул, прижал руку к сердцу, закрыв медаль, уронил голову на грудь и тяжело опустился на скамью.

— Хорошо ты, Мокроусенко, сказал, — похвалил шлюпочного мастера Антонов. — Слышишь — товарищи молчат. Все как один молчат. Кого во флот берут? Вольных матросов, мастеровых, умеющих людей. Я сам до службы у Берда на Гутуевском острове слесарем работал с молодых зубов. Вон, Мокроусенко, рядом с тобой Сумгин сидит — он тебе расскажет, как мы с ним первый пароход на Неве клепали. Первый русский пароход! А вон Перядряга, медник, кубы ковал. А вон Иван Степенный на Васильевском острове паруса кроил. Гляди, Тарас, уже трое — и все с тобой на горе были, все вернулись, все креста достойны. Мы, матросы Черноморского флота, так судим. Кто храбрее? Все храбрые! Кто ловчее? Все ловкие! Все добрые товарищи. Троим кресты даем — это все одинаково, как бы каждому дали крест. Мне креста не полагается, я на горе не был. А уж невидимый знак и я на груди ношу. Тебе отличие — отличие всему Черноморскому флоту. Понял ты это, мастер? А раз ты затронул у нас эту жилку, мы тебе ответим. Не в том сила, храбрый ты или нет, да хоть бы самый храбрый на свете! А в том сила, хотим ли мы тебя за ровню принять, признать тебя за родного человека... Так? Так. И, стало быть, за всех товарищей скажу: жилку ты затронул. Заиграла жилка, и должны мы тебя принять за правильного матроса действующего флота. Правильно я судил, товарищи?

— Правильно! — одним дыханием ответили ему матросы.

— Писарь, пиши! Записали. Стало быть, решили мы, что Мокроусенко Тарас, хоть он и нестроевой, принят за законного матроса, и дать ему долю флотского счастья... Так? Так. Записали. На гору ходило пятьдесят, кроме нестроевых и мичмана. Осталось на горе восемь. Жеребьев сорок два да на Мокроусенко один — итого сорок три жеребья...

Кресты

Антонов встал с места и, приподняв платок, переложил его с орденами влево. Веня увидел, что под платком лежали приготовленные раньше квадратики, аккуратно нарезанные из бумаги. Боцман отсчитал сорок три квадратика, на трех квадратах Антонов поставил по кресту карандашом. Быстро и ловко скатал бумажки меж ладонями в трубочки — видно, это дело ему было привычно.

Матросы молча смотрели, не отрываясь, на руки Антонова.

— Юнга! Дай твою шапку, ты еще безгрешный!

Веня подставил бескозырку дном вниз, и Антонов бросил в шапку юнги одну за другой маленькие трубочки, вслух считая:

— Сорок три! Так? Так. Юнга, тряси!

Юнга начал трясти шапку, словно сеял через сито муку, и тряс так до конца этой торжественной церемонии.