Мальчик, который хотел быть вертолетом

Вспомните, о чем мы разговариваем, выходя из театра. Обсуждая только что увиденное, мы часто достигаем вершин красноречия, даже если фильм или пьеса были так себе. Кстати, для ребенка игра или история других детей никогда не бывает чем-то неудачным. Дети так чутко настроены на замысел другого ребенка, что в каждой истории для них содержится зерно истины.

Даже «вот карандаш, бумага, ножницы»? Даже это – ибо что больше всего воплощает в себе ожидания взрослых от ребенка, вошедшего в класс, как не набор предметов для письма? Именно дети способны научить нас, показав нам значение наших символов и ритуалов; они придают им смысл, притворившись, как будто это что-то другое.

Детские ритуалы и образы вращаются вокруг темы дружбы и фантазий о том, как избежать страха и одиночества и установить безопасные, комфортные отношения с людьми и различными ситуациями. Играя, ребенок говорит: «Я могу это сделать хорошо; я могу

быть таким; я понимаю, что происходит со мной и другими детьми».

Рассказывая историю, ребенок говорит: «Вот как я интерпретирую и перевожу на язык сказки то, что меня сейчас занимает, мои мысли и чувства». На следующий день после рождения младшей сестренки Джозеф вместо привычных историй о Бэтмене и змеях рассказывает совсем другую историю.

Давным-давно был лес. И еще туда муж пришел. А еще к мужу жена. А еще малыш. А у малыша было ружье. И когда малыш вырос, он пошел на охоту с папой.

Откуда берутся такие истории? Мы можем попробовать поразмышлять над этими образами. Лес – это неизвестное; мама и папа называются «муж и жена» – это показывает, что Джозеф испытывает чувство отчужденности; малыш с ружьем – у малышей не бывает ружей! – это про разлуку с мамой. Ни в чем нет уверенности, нет ответов. Джозеф придумал историю, чтобы найти в ней место для своей растерянности. Рассказав и разыграв свою историю, он узнал что-то, чего не знал прежде, и теперь он сможет воспользоваться этой информацией при необходимости.

Для меня вопрос в следующем: как можно использовать каждодневные задачи, события и контакты для того, чтобы развивать среду, в которой детям было бы комфортно рассказывать нам, о чем они думают? И что происходит с теми, кто остается вне этой среды?

Джейсон – именно такой. Он говорит только о вертолетах и сломанных лопастях пропеллера, и его, похоже, совершенно не занимают игры и истории детей вокруг. У него свой способ учиться, и пока этот способ существенно отличается от того, что делают другие.

Именно поэтому Джейсон – очень ценный член группы и важный персонаж в книге про обучение, потому что нельзя учить, исходя из абстрактных принципов. Учительский стиль формируется теми, кто не соответствует ожиданиям учителя: они помогают увидеть вещи в новом, неожиданном и ослепительном свете. У Джейсона есть сигнальный огонек; он тщательно укрепляет его внутри своего вертолетика-маячка. Это яркий образ, но как же мне следить за развитием этого мальчика?

Доказательство его прогресса – это, наверное, составляемый мной список из слов и фраз, которым он учится у детей, сумевших проникнуть в его частный мир. Но почему же это открытие должно меня так удивлять? Разве я не твержу всегда, что это именно то, что и должно происходить?

Да, я действительно постоянно говорю и пишу об этом, но, по-видимому, не до конца отдавала себе в этом отчет, пока не появился Джейсон и не показал мне, как работает то, что с виду вроде бы и не работает вовсе. Все больше вслушиваясь в его рассказы про вертолетик, я начинаю яснее осознавать, что, только проникнув в уникальное воображение каждого ребенка, мы сможем что-то сделать вместе с ним. Все остальное несущественно – мы просто не затронем друг друга.

Прежде чем приступить к истории Джейсона, я расскажу свою собственную. Ведь учителя – часть сообщества рассказчиков; а дети показывают нам, что всякая история в классе оказывает влияние на другие, и ее необходимо рассказать.

Учитель и теоретик

Когда я стала называть себя Учителем, я не была ни хорошим слушателем, ни способным рассказчиком. То, что я без всякого сомнения знала и умела в детстве, оказалось погребено под грудами бессвязной информации. Я была чужаком в классе с детьми, давно забывшим, что такое думать, как ребенок.

Саму себя я понимала не лучше, чем детей. Как мне себя вести? Откуда мне знать, что нужно говорить детям, да еще когда их так много, если я сама не помнила практически ничего из того, что когда-то слышала от своих учителей?

Но парадоксальным образом, когда фокус сместился с меня на детей – что такое быть ребенком, о чем дети думают в классе, – я стала гораздо отчетливее представлять себе свою роль.