Мальчик-менестрель

Когда я закончил, отец Хэкетт взял меня за руку и отвел в свой кабинет, куда Мартес уже принес кофейник горячего кофе, а не той бурды, что нам обычно подавали на второй завтрак, и свежие теплые булочки. Настоятель молча смотрел, как я уминаю свой завтрак, но от предложенного мною кофе отказался.

Когда Мартес наконец ушел, он сказал:

— Я заказал для вас машину до Мадрида.

— О, благодарю вас, отец мой. Местный поезд просто ужасный.

— Этот поезд вовсе не ужасный. А, наоборот, весьма полезный для фермеров и крестьян. На нем они возят свою продукцию на рынки Мадрида. Хотя, конечно, он тащится как черепаха и вечно опаздывает. И все же машина, хоть и не «Испано-Сюиза», это машина.

— Вы абсолютно правы, отец мой, — ответил я. — Я опять повел себя бестактно.

— Не больше, чем обычно, отец Десмонд. И даже меньше, чем обычно. По правде говоря, хоть ты и далек от совершенства, но уже на пути к исправлению. Мне пришлось здорово с тобой повозиться, а потому в награду за мои мучения, — отец-настоятель пристально посмотрел на меня, — я хочу, чтобы ты завоевал Золотой потир для нашей семинарии. По существу, это пустая безделушка, ничего не стоящий трофей, и тем не менее он поможет повысить престиж, даже не твой, что, в общем, не так уж и важно, а нашей семинарии.

Он встал и направился к скамеечке для молитвы. Я пошел следом.

— Я собираюсь оказать тебе особую милость. Преклони колена, возьми эту священную реликвию и помолись за успех наших начинаний.

Я встал на колени и, уверяю тебя, с глубочайшим почтением взял чудесную длань — такую гладкую, с такой мягкой кожей, что казалось, будто она живая. Я нежно сжал ее, и мне почудилось, что пальцы ответили мне нежным трепетным пожатием; они прикоснулись ко мне, словно не желая отпускать и тем самым нарушать контакт с жизнью, которая некогда билась в этой руке и теперь вспоминалась с тихой радостью. И так, сжимая священную реликвию, я истово молился, причем не за свой скорый успех, но за хорошую жизнь и счастливую смерть.

— Ну? — поинтересовался отец Хэкетт, когда я встал с колен.

— Произошло чудо. Я почувствовал в этих пальцах благодать Божию. Я словно прикоснулся к Небесам.

— Скажи это своему другу-доктору, который твердит о разлагающейся плоти и гниющих костях. А теперь пошли, тебе пора ехать.

Во дворе нас уже ждал автомобиль, маленький, но вполне надежный, а возле него рядом с вещами — моим чемоданом и его матерчатой дорожной сумкой — стоял отец Петит. Мы уже сидели в машине — вещи сложены в багажнике — и вот-вот должны были тронуться с места, когда я увидел, что отец Хэкетт, глядя нам вслед, размашистым движением руки осенил нас крестным знамением. Поначалу я ненавидел этого истово преданного своему делу человека. Теперь же, несмотря на то, что он не допускал ни малейших проявлений нежной привязанности, искренне преклонялся перед ним.

Примерно через час мы оказались в Мадриде, а оттуда сразу же тронулись в Рим. Всю дорогу отец Петит демонстрировал почти материнскую заботу обо мне: требовал тишины и не давал открывать окно, чтобы, Боже упаси, меня не продуло на сквозняке, словно я был только что вылупившимся цыпленком. Однако на вокзале в Риме его уверенность разом улетучилась, и он с облегчением позволил мне нанять носильщика, который дотащил наш багаж до такси, доставившего нас в отель «Релиджьозо», где отец-настоятель забронировал нам номер.

Увы, «Релиджьозо» меня здорово разочаровал. Возможно, благочестие здесь и приветствовалось, но на этом все достоинства отеля и заканчивались. У меня внутри все оборвалось, когда я увидел пустой холл с покрытым линолеумом полом, а вместо лифта — крутую лестницу без ковров и, наконец, две убогие каморки с видом на железнодорожные пути с маневренными поездами — лязгающими, пыхтящими и выпускающими клубы вонючего дыма и пара прямо нам в окна. Если учесть, что до конкурса оставалось целых четыре дня, готовиться к предстоящим свершениям в подобных условиях было просто-напросто невозможно! А я так надеялся на расслабленную, приятную атмосферу единения с любимым городом!

Я посмотрел на крошечного отца Петита. Казалось, окружающая обстановка его абсолютно не волновала, я же был повергнут в уныние, а когда на второй завтрак нам подали поленту[41], поставив тарелки прямо на засиженный мухами стол без скатерти, моя меланхолия только усилилась и продолжалась до тех пор, пока на город не опустилась ночь.

А потом, Алек, Господь услышал мою невысказанную мольбу. И пока мы с отцом Петитом сидели, уставившись друг на друга, в помещении, которое я назвал бы комнатой для переговоров, к нам рысцой прискакал до смерти перепуганный юнец в плохо сидящей на нем форме портье.

— Сэр, там вас спрашивает какая-то дама в машине на улице.

Я тут же кинулся к дверям, а оттуда тоже опрометью помчался на улицу и там — да-да, Алек, — увидел большую новенькую «Испано-Сюиза», где сидела моя подруга маркиза. О нашем приезде она узнала из вечерней газеты «Паэзе сера ди Рома» и немедленно приступила к действиям.