Маленькая фигурка моего отца

Я сидел в легком танке, сопровождающем колонну «тигров», и печатал на машинке. «МЫ УНИЧТОЖАЕМ ВСЕ НА СВОЕМ ПУТИ», — писал я. «ЗА НАМИ ОСТАЕТСЯ ЛИШЬ МЕСИВО ИЗ КРОВИ И ГРЯЗИ». Рядом со мной солдату снесло осколком лицо, и я написал об этом. «Кто теперь старший по званию?» — спросил чей-то голос, и этим старшим по званию оказался я. «А ну выбрасывайте свою пишущую машинку к чертям собачьим, вы немедленно берете на себя командование танком!» Разумеется, машинку я К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ выбрасывать не стал, а принялся стучать по клавишам, как одержимый. «УЧАСТОК, ГДЕ ЧТО-ТО ЕДВА ЗАМЕТНО ЗАШЕВЕЛИЛОСЬ, — писал я, — МЫ ОБСТРЕЛИВАЕМ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА ОН НЕ ЗАМРЕТ. УЧАСТОК, ГДЕ СТОИЛО КОМУ-ТО ПРИПОДНЯТЬ ГОЛОВУ, — писал я, — МЫ РАСКАТЫВАЕМ ГУСЕНИЦАМИ».

Потом все закружилось, раздался грохот, и я оказался перед евреем-комиссаром. «Рад вас видеть, — произнес он, — я знаком с вашим отцом». Потом он предложил мне сигарету, и я смекнул, что сейчас он раскроет карты. «Вы же писатель? — спросил он. — Я предлагаю вам отныне работать на нас».

Я подумал: «В принципе, мне совершенно все равно, для какой стороны писать». Но потом я бросил несколько камешков над головами двоих часовых и услышал предсмертные хрипы, когда им ломали шею. Стук пишущей машинки все более напоминал очереди пулемета. Отец достал из ящика стола Железный крест первого класса и приколол мне на грудь.

— Да-да, — говорил отец в больнице, — в последнее время я тоже вижу такие странные сны. — Его черты заострились, он смотрел на меня с невыразимой печалью. — Вот, например, снится мне Железный крест первого класса и красивая черная форма танкиста. В такой форме, с Железным крестом, я парю примерно в полуметре над головами прохожих и понимаю, что все это происходит в Вене моей ранней юности. И оттого, что смотрю на других не снизу вверх, а сверху вниз, я испытываю самый настоящий восторг.

И вдруг я с ужасом чувствую, что начинаю падать. Как я ни пытаюсь задержать падение, медленно, но верно теряю высоту и опускаюсь на землю. Потом ощущаю холод и, бросив на себя взгляд, понимаю, что я совершенно голый. На меня вот-вот станут показывать пальцем, вот-вот у кого-то сорвется с уст презрительное: «Неудачник!»

В последний момент я вспоминаю, что у меня еще осталась камера.

Она — единственное, что скрывает мою наготу.

Она поможет мне защититься.

Но когда я ее поднимаю, все взрываются от хохота.

3

В один из дней, пока отец лежал в больнице, я давал интервью для радио.

— Надо же, — обрадовался репортер, — вы пишете книгу об отце? Книга наверняка получится веселенькая. Такого весельчака, как ваш отец, еще поискать!

— Как же он раньше, во время всяких служебных поездок, нас развлекал! Над его шутками вся журналистская делегация, случалось, хохотала по три дня! Но когда он был в ударе, его шутки и каверзы оказывались чем-то большим, чем просто импровизированные трюки. Конечно, он рассказывал вам историю о параллельных репортажах, которые сделал о двух известных депутатах парламента от двух крупнейших фракций…

В историю о параллельных репортажах, как и в существование Клуба горилл, я долгое время не верил. Или, по меньшей мере, считал ее сильно преувеличенной и чересчур приукрашенной. Иногда отец так увлекался собственными рассказами, что их приходилось воспринимать с известной долей скептицизма. Но теперь репортер, то и дело прерывая свое повествование громким смехом, излагал мне историю, которую я много раз слышал от отца.

В парламенте обсуждался бюджет, и, как обычно бывает в таких случаях, дело дошло до жарких перепалок. Два депутата, один очень толстый и экспансивный, другой — очень худой и язвительный, особенно ожесточенно нападали друг на друга. Отец стоял на галерее и снимал все дебаты телеобъективом. Потом поехал домой, проявил пленку и обнаружил нечто очень и очень забавное.

Как ни отличались друг от друга толстый и худой, экспансивный и язвительный, их мимика и жесты были на удивление похожи. При некоторых наводках на резкость это сходство просто поражало. И тогда отец напечатал каждый снимок в двух экземплярах и сложил их в папку так, чтобы они чередовались: слева — толстый, справа — худой, слева — экспансивный, справа — язвительный, один предстает карикатурой другого, отражением в кривом зеркале.

С этими папками он поехал в парламент, уселся в тамошнем «Молочном кафе» и для начала подобрался к толстяку. «Не хочешь посмотреть, — предложил он толстяку, с которым, как и с большинством политиков, был на “ты”, о чем не уставал с наслаждением повторять, — что у меня тут в папочке?» И толстяк склонился над папкой, побагровел было, но потом сумел проявить самоиронию. «Какая прелесть, — оценил увиденное он, — будет, что рассматривать в старости, когда займусь мемуарами! Сколько ты за них хочешь?»