Маленькая фигурка моего отца

— Глупую веру в удачу, которая мне якобы сопутствует, — произносит голос отца на пленке, — я утратил только на Балканах. Это было осенью сорок третьего, когда Италия вышла из союза с Германией. Ходили слухи, что на итальянские войска и раньше нельзя было положиться. Теперь нам пора было окончательно взять дело в свои руки.

Вот, значит, мое подразделение перевели на Балканы. Поначалу мы были рады убраться из России. Пейзаж здесь был приятнее, погода теплее, а потом, не было советских танков Т-34, которых мы так боялись. Но вскоре от иллюзии, что нам повезло, не осталось и следа.

А еще там, на юге, — произносит голос отца, — изменились мои взгляды на войну. Каким бы странным это ни казалось, в России моя работа, ремесло фоторепортера, несмотря на все сомнения, приносило мне радость. Но на Балканах, под этим голубым небом, на ярком солнце, в котором четче выделяются все очертания, я действительно изменился; может быть, и потому, что в это время родился ты, и я совершенно по-новому стал дорожить жизнью.

«Ты не можешь даже представить себе, — прочитал я в одном из фронтовых писем отца, адресованных из Мостара МАЛЕНЬКОЙ МАМОЧКЕ, — что значит для меня наш ребенок. Он соединил нас навсегда, на всю жизнь. Разглядывая его фотографию, видя его первую улыбку, хотя бы на снимке, я испытываю неописуемое радостное волнение. Где бы мы ни останавливались на постой, я первым делом достаю ваши фотографии и расставляю так, чтобы вы на меня смотрели.

Вскоре после этого письма придет посылка с плюшевым зайкой, я купил его для нашего мальчика на здешнем рынке. “Зайка, — сказал я ему, — ты полетишь в Вену. Тебе придется немного подождать, малютка Петер подрастет и сможет с тобой играть…” О войне я писать тебе не хочу, вы дома, наверное, и не чувствуете, что где-то далеко идет война. Но если возникнет критическая ситуация, непременно отправляйтесь с ребенком куда-нибудь в деревню, обещай мне!»

— Бои с партизанами Тито, — продолжает голос отца на пленке, — совершенно отличались от тех, в которых мне до сих пор приходилось участвовать, даже с ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ФОТОГРАФА. И если рядовой на Балканах не мог полагаться на свои военные навыки, вынесенные из пехотных и танковых сражений в России, то столь же мало помогал прежний опыт и военному репортеру. На Балканах уже нельзя было проводить наступления согласно плану и организованно отходить, партизанская война была от начала до конца непредсказуема. Единственное, что оставалось, — держать палец на спуске фотоаппарата, по возможности не отрывать взгляд от видоискателя и ждать удачного момента.

Чаще всего партизаны метким выстрелом убивали водителя головной машины в колонне. Или эта головная машина подрывалась на мине и взлетала на воздух. Тут же со всех сторон на нас обрушивался шквал пулеметного и минометного огня. А с ответным огнем мы всегда запаздывали.

Разумеется, ПРОЧЕСЫВАНИЕ местного рынка или арест ЭЛЕМЕНТОВ, подозреваемых в пособничестве партизанам, — это еще так-сяк, более-менее нормальная работа. Но постоянное напряжение из-за того, что каждую минуту рядом с тобой может прогреметь взрыв, ужасно выматывало. Чтобы фотографировать, нужна твердая рука, а здесь трудно было сохранять спокойствие и получать четкие фотографии.

Партизаны взрывали поезда, мосты и склады боеприпасов, а по ночам в городах нападали на патрули и часовых. Или сжигали дотла местную комендатуру и жестоко убивали коменданта. После этого принималось решение сначала повесить ДЛЯ ПРИМЕРА И УСТРАШЕНИЯ пять-десять местных мужчин. Чаще всего их казнили на рыночной площади, повесив на шею табличку, где объяснялись СМЫСЛ И ЦЕЛЬ подобных мер. Если эту работу не удавалось поручить эсэсовцам, то и без того муторная процедура несколько затягивалась. Что же поделать, обычный солдат — не ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПАЛАЧ, часто соскальзывала петля или обрывалась веревка. У преступников шла горлом кровь, они непроизвольно мочились и испражнялись, но не умирали. Иногда они бились в петле, пока веревка не лопалась, и все приходилось начинать заново.

Вот, например, на этом снимке — итальянец, перешедший на сторону Сопротивления. Видишь, он стоит на коленях и умоляет каждого проходящего мимо немецкого солдата о пощаде. «Мамма миа, — кричит он, и у меня до сих пор стоит в ушах его голос, — Дио мио!» Но тогда мы, в отличие от тебя сейчас, никакой жалости к нему не проявили.

Или, вот, например, юнец, с первым пушком на щеках… Как обычно, солдат затягивает у него на шее петлю, как обычно, пытается столкнуть жертву с табурета. Но в следующее мгновение, которое я благоразумно не стал фотографировать, мальчишка плюет ему в лицо… И плюнет еще раз, и еще, пока в нем будет теплиться жизнь.