Маленький человек, что же дальше?

В конце января пополз слушок, что Кеслер купил у Вендта две продажи. Вендт выполнил свою норму к двадцать пятому, у Кеслера и двадцать девятого еще был недобор в триста марок. Тридцатого числа, когда Вендт один за другим продал два костюма, Кеслер предложил ему за каждую продажу по пять марок, с тем чтобы записать чеки на себя. Вендт согласился.

Обо всем этом узнали гораздо позднее, но, во всяком случае, первым узнал господин Шпанфус, неизвестно каким образом. Господину Вендту дали понять, что ему лучше уйти — ведь он воспользовался затруднительным положением коллеги. Кеслер отделался выговором. Сослуживцам он говорил, что ему дали строгий выговор.

Что касается Пиннеберга, то в январе он выполнил норму играючи. «Пошли они от меня со своей болтовней», — самоуверенно сказал он.

В феврале ожидали понижения нормы, ведь в феврале двадцать четыре рабочих дня, тогда как в январе двадцать семь. К тому же в январе была распродажа остатков с прошлого года. Несколько смельчаков даже заикнулись об этом, но господин Шпанфус пресек разговоры на эту тему:

— Верьте или не верьте, господа, но ваш организм, ваша воля, ваша энергия — словом, все ваше существо уже настроилось на двадцатикратную выручку. Всякое снижение нормы равносильно снижению вашей работоспособности, о чем вы сами потом пожалеете. Я твердо убежден, что каждый из вас не только выполнит, но и перевыполнит норму.

И, обведя всех острым, многозначительным взглядом, господин Шпанфус проследовал дальше. Однако его реформы отнюдь не оказали столь облагораживающего воздействия на нравы, как он предполагал в своем идеализме. Под лозунгом: «Всякому своя шкура дорога!» — началась форменная атака на покупателей, и не один посетитель манделевского магазина, проходя через отдел готового мужского платья, с удивлением замечал, как отовсюду на него смотрят бледные, перекошенные в любезной улыбке лица продавцов: «Пожалуйста, сударь, не угодно ль?»

Все это сильно смахивало на переулок с борделями: каждый ликовал, перебив у коллеги клиента.

Пиннеберг не мог устраниться от игры, Пиннеберг должен был поспевать за остальными.

За этот февраль Овечка научилась встречать мужа улыбкой, очень мало похожей на улыбку. Если он приходил не в духе, это его раздражало. Она научилась молча ждать, пока он заговорит, потому что любое слово могло вывести его из себя, и тогда он начинал почем зря ругать живодеров, делающих из людей скотов и заслуживающих того, чтобы им в задницу влепили бомбу!

К двадцатому числу он впал в совершенное уныние; он заразился настроением других, уверенности в себе как не бывало, он дважды упустил покупателя, он словно разучился продавать.

Они лежали в постели, она держала его в объятиях, крепко прижимала к себе: его нервы сдали, он плакал. Она обнимала его, она повторяла:

— Милый, если даже ты потеряешь работу, не отчаивайся, не падай духом. Ты никогда-никогда не услышишь от меня жалоб, клянусь тебе!

На следующий день он был спокоен, хотя и подавлен. А несколько дней спустя сказал ей, что Гейльбут уступил ему четыреста марок из своей выручки — да, Гейльбут, он один не поддался массовому психозу, он делал свое дело так, как будто вовсе не слышал ни о каких нормах, и даже посадил в галошу самого Шпанфуса.

Пиннеберг оживился и весь сиял, рассказывая об этом Овечке.

— Ну-с, господин Гейльбут, — посмеиваясь, начал Шпанфус, — я слышал, вы слывете за человека выдающихся умственных способностей. Позвольте спросить, вы не интересовались вопросом о том, как снизить непроизводительные расходы?

— Да, — ответил Гейльбут и в упор посмотрел на диктатора темными миндалевидными глазами, — я интересовался этим вопросом.

— И к какому же выводу вы пришли?

— Я предлагаю рассчитать всех служащих с окладом свыше четырехсот марок.

Господин Шпанфус повернул оглобли и был таков. Отдел готового мужского платья ликовал.

Увы! Овечка слишком хорошо все понимала. Добро бы еще только страх, царивший в их магазине, — быть может, он и не поддался бы ему так легко; но главное, вероятно, было в том, что мальчугану теперь не хватало ее. Она стала такой неуклюжей, такой безобразно толстой. Когда она укладывалась спать, ей приходилось отдельно укладывать свой живот. И его нужно было уложить как следует, иначе она просто не находила себе места, не могла заснуть.

Ее мальчуган привык к ней. Она сразу замечала, когда он делался неспокойным, и теперь, так как близость была невозможна, это случалось все чаще и чаще. Не раз ей хотелось сказать ему: «Найди себе девушку», — и если она этого не говорила, то вовсе не из ревности — дело было опять-таки за деньгами, только за деньгами. Но в конце концов и это ничему бы не помогло. Ибо она чувствовала: теперь она живет не только для мужа, но и для того, другого, еще не родившегося, который уже заявляет на нее права.

Ее мальчуган делился с ней своими печалями, она слушала и утешала его, была с ним, но, по совести говоря, старалась не принимать все это слишком близко к сердцу. Малыша не следует беспокоить. Малыша нельзя беспокоить.