Маленький человек, что же дальше?

Овечка снова приходит в себя. Она озирается, словно спросонок, видит вокруг лица женщин, силится улыбнуться.

— Сейчас пройдет, — говорит она. — Сейчас пойдем дальше, мальчуган. Тяжелое дело, а?

— О господи, — только и может выговорить он. Пиннеберги бредут дальше.

— Овечка…— робко начинает он.

— Что? Да спрашивай же!

— Ты ведь никогда не подумаешь, как сказала та старуха; что все это лишь для того, чтобы мне получить удовольствие?

— Какой вздор! — только и отвечает Овечка, но с такой горячностью, что Пиннеберг совершенно успокаивается. Вот и больница, под аркой ворот толстый швейцар.

— В родильное, да? Налево, в регистратуру.

— А нельзя ли сразу же…— боязливо заикается Пиннеберг. — Схватки уже начались. Я хочу сказать, нельзя ли сразу же на койку?

— Ничего, — ворчит швейцар. — Не так уж вам приспичило. Они медленно одолевают лестницу — всего несколько ступеней, — ведущую в регистратуру.

— Недавно была тут одна, так тоже думала, вот-вот рассыпете я у меня в приемной, а потом пролежала в палате целых две недели, а потом снова домой, а потом еще две недели ждала. Не всякая знает, как надо считать.

Дверь в регистратуру открывается — там сидит сестра. Увы! никого не волнует, что пожаловали супруги Пиннеберг, которые хотят создать настоящую семью, а ведь это нынче не так часто встречается.

Здесь такое равнодушие, похоже, в порядке вещей.

— В родильное? — спрашивает сестра. — Не знаю, есть ли свободная койка. Если нет—придется отправить вас куда-нибудь еще. Как часто бывают схватки? Ходить еще можете?

— Послушайте! — Пиннеберг начинает не на шутку сердиться. Но сестра уже разговаривает по телефону. Затем кладет трубку.

— Койка будет только завтра. Придется немного потерпеть.

— Позвольте! — возмущается Пиннеберг, — У жены схватки каждые четверть часа. Не может же она оставаться до утра без койки!

Сестра смеется, смеется прямо в глаза.

— Первые роды, да? — спрашивает она у Овечки, и та утвердительно кивает. — Так вот, принять мы вас, конечно, примем, сперва положим в родилку, а там, — сострадательно поясняет она Пиннебергу, — когда родится ребенок, найдется и койка. — И совсем другим тоном: — А теперь, молодой человек, потрудитесь оформить запись, да поживее, и потом снова зайдете сюда за женой.

Запись, слава богу, проходит без задержки. «Нет, платить ничего не надо. Распишитесь только вот здесь, что вы не будете требовать с больничной кассы. А уж мы с них получим. Так, хорошо, все в порядке».

Тем временем у Овечки, как видно, снова были схватки.

— Ну вот, теперь пойдет понемногу, — говорит сестра. — Надо полагать, часам к десяти—одиннадцати вечера справитесь, раньше едва ли.

— Так долго? — спрашивает Овечка и глядит на сестру отсутствующим взглядом. У нее теперь какой-то совсем другой взгляд, думает Пиннеберг, словно все люди, и он тоже, отошли от нее далеко-далеко и она осталась совсем одна. — Так долго? — спрашивает она.

— Да, — отвечает сестра. — Возможно, конечно, пойдет и быстрее. Вы крепкого сложения. Одна отделается за несколько часов, а другая не справятся и в сутки.

— Сутки? — машинально повторяет Овечка и кажется при этом такой одинокой. — Ну что ж, пойдем, милый.

Они поднимаются и плетутся дальше. Оказывается, родильное отделение — в самом дальнем корпусе, плестись им предстоит бесконечно долго. Пиннебергу очень хочется занять Овечку разговором, отвлечь ее, — она идет рядом такая притихшая, отрешенная, задумчиво наморщив лоб; ясное дело, эти ужасные сутки не выходят у нее из головы,

— Овечка, а Овечка. — начинает он, желая уверить ее, что понимает, какое чудовищное свинство — обрекать женщину на подобные муки. Но он этого не говорит, а только замечает: — Мне бы так хотелось хоть немножко развеселить тебя, да что-то ничего не приходит на ум. Все время об одном только и думаю.

— Не надо ничего говорить, милый, — отвечает она. — И волноваться не надо. На этот раз я действительно могу сказать: что могут другие, могу и я.

— Так-то оно так, — говорит он, — да только…

Но вот они а родильном отделении.

В коридоре дежурит высокая белокурая сестра; при виде их она поворачивается и — Овечка, должно быть, ей понравилась (Овечка нравится всем симпатичным людям), — обняв ее за плечи, весело говорит:

— А, голубушка, и вы к нам пожаловали? Вот и хорошо, — И снова тот же вопрос, как видно, здесь наиболее существенный: — Первые роды?

Затем она обращается к Пиннебергу:

— Теперь я увожу от вас жену. Только не делайте такого страшного лица, вы сможете попрощаться с нею. А еще вы должны забрать ее вещи, ничего своего здесь держать не полагается. Принесете через неделю, когда ваша жена будет выписываться.