«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949

Дымшиц уехал из Германии без позорного клейма. А официальным сваговским космополитом с легкой руки Тюльпанова стал репрессированный Фельдман. Во всяком случае, на партактиве СВАГ, состоявшемся 9 марта 1949 года, через день после партсобрания в Управлении информации, Главноначальствующий, разоблачая космополитизм, указал все на того же Фельдмана. Интересно, что В. Д. Соколовский, описывая ситуацию с космополитами в СВАГ, ограничился всего несколькими фразами и выразился достаточно мягко: «И у нас также есть люди несвободные, по крайней мере, от колебаний и сочувствия космополитам»533. Его заместитель по политическим вопросам А. Г. Русских в своем выступлении прибавил к Фельдману еще двух «космополитов» – переводчиков из Управления внутренних дел СВАГ. И упрекнул коммунистов, что некоторые товарищи неправильно понимают ситуацию: «…если у нас нет здесь театральных критиков (и театра пока еще нет), нет писателей и почти нет философов, то наше дело – сторона. А это в корне неверно. Мы работающие за границей, в гораздо большей мере, чем наши товарищи в Советском Союзе, ощущаем тлетворное влияние разлагающейся буржуазной культуры, это факт». Поэтому, хотя «таких выродков в нашей среде единицы», сваговцы должны быть особенно бдительными

534. Партийные верхи продолжали давить и требовать. Обстановка становилась все более опасной для всех, кто работал с немцами или имел контакты с союзниками.

ЧАСТЬ 5. ПРИНУЖДЕНИЕ К ДОБРОВОЛЬНОСТИ: СВАГОВЦЫ И ПОСЛЕВОЕННЫЕ ЗАЙМЫ

«Перегибы», «инциденты» или тотальная практика?

В семантике сталинского общества принуждение и добровольность редко противоречили друг другу. Чаще они представляли собой идейно-организационный монолит, одну из опор сталинского лоялизма. Вынужденная добровольность выступала дополнением и продолжением методов прямого насилия и принуждения, с одной стороны, и экзальтированного энтузиазма, старательно насаждаемого пропагандой, с другой. Эта специфическая добровольность позволяла власти в период позднего сталинизма проводить важные для нее, но ущемляющие интересы населения социально-политические кампании, не прибегая к прямому насилию, без явных протестов и открытого противодействия. Важной частью этого не вполне освоенного исследователями пространства принудительной добровольности мы считаем историю послевоенных займов. Эти займовые кампании ставили человека сталинской эпохи перед неприятной дилеммой: смириться и играть по привычным правилам, навязанным властью, или все же (война-то закончилась!) попытаться защитить свой карман от государства, увернуться от одной из многих «добровольных повинностей» или хотя бы уменьшить ее довольно тяжелое бремя?! Как и почему этот человек делал свой «добровольный» выбор, до сих пор остается одной из психологических загадок советской истории вообще и периода позднего сталинизма в частности.

Авторы некоторых исследований о повседневности позднего сталинизма ссылаются как на историографическую точку отсчета на книгу Е. Ю. Зубковой, хотя автор этой, безусловно, полезной книги допускает порой неточные утверждения, требующие определенных корректировок. Таковы, в частности, тонкие интерпретационные ошибки, допущенные историком в отношении дихотомии сознательного (добровольного) и принудительного начал при организации и проведении подписок на послевоенные займы. Ссылаясь на то, что отказы от подписки не имели сколько-нибудь массового характера, автор приходит к выводу, что, «как правило, люди с пониманием

(курсив наш. – Авт.) относились к призыву государственных органов отдать часть своих средств на восстановление народного хозяйства страны»535.

То, что массовых отказов от подписки не было, да и единичные встречались крайне редко, подтверждается и нашими материалами. Но достаточно серьезная борьба шла не за право отказаться от подписки на заем, а за уменьшение заемного бремени. Поэтому само по себе отсутствие массовых отказов и редкость «инцидентов», так Е. Ю. Зубкова называет различные конфликтные ситуации в ходе подписки, вряд ли можно считать достаточным доказательством «отношения с пониманием». Приводя отдельные факты грубого «принуждения к добровольности», историк ни разу не сказала, что главным средством управления займовыми кампаниями были как раз иллюзорно «мягкие» формы нажима на население. Именно они заставляли принимать и воспринимать подписную кампанию как повседневную неизбежность, в которой всегда таилась угроза.