Маленькое счастье. Как жить, чтобы все было хорошо

все было очень плохо. Детали ни к чему. Но очень плохо было дело. И не было даже елки – не было сил ее ставить. И денег. И из еды была банка тушенки и хлеб. И еще почему-то отключили свет, и я в темноте сидела – в окно светил фонарь, этого достаточно, когда все плохо. И в двери постучали – звонок-то не работал! Это пришел Костя Кияткин, мой одноклассник по художественной школе. Румяный с морозца. Окинул взглядом помещение и меня. И стал орать – он всегда орал. Что-то такое, неразборчивое, прибаутки: «ешки-макарешки» и всякое другое, не очень приличное. И в промежутках между воплями заставил меня одеться. Шапку, пуховик. Потащил на улицу за руку. И все орал: «Эх, один раз живем! Помрем – ничего с собой не возьмем!» Ну, всякие глупости, так, что я слова не успевала сказать. И он поймал машину – это было очень давно. Ни сотовых, ни такси… И запихал меня в салон, и все орал, курил, сыпал пеплом на сиденья, балагурил с водителем. Здоровый, румяный такой молодец с черными бровями. И привез меня на елку, и накупил каких-то идиотских хлопушек, и серпантинов, и бенгальских огней, и конфет, и елочных игрушек, которые тут же разбил, и сосисок у старух – там неподалеку был рыночек, тогда так торговали. И куриц жареных, и майонеза, и соленых огурцов, и вязаные носки, и вообще – все, потому что старухи схватили его и кричали: «Купи еще что-нибудь!», а он покупал. Он получил деньги за картины. И швырял неразумно эти деньги. И еще купил пятьдесят эскимо – все, что было в тележке у продавщицы. И снова запихал меня в такси, искры сыпались от бенгальских огней! И полные пакеты у нас в руках были. А Костя все орал и орал: «Пошло оно все! – а дальше неприличное. – Ешки-макарешки!» И он привез меня обратно домой, а там свет включили. Хотя кричал, что мы будем освещать жилище бенгальскими огнями! И хлопушки взрывал, все замусорил конфетти. И заставлял меня есть конфеты, сосиски, огурцы, курицу и всякое другое. И пел залихватские песни во весь голос. И разворачивал эскимо… И, знаете, стало полегче на душе. И я даже уснула – я три ночи не спала до этого. И голову положила на плечо своему старому другу. И он несколько часов сидел тихо, чтобы я поспала. Он все понимал, этот грубый Костя. И сидел попой на нескольких эскимо, но не шевелился – не хотел будить. И я верю в волшебника, который прилетит в вертолете и купит в подарок – просто так! – пятьсот эскимо. Или пятьдесят. В самый нехороший момент, когда даже света нет и совсем темно… И вот такой он и будет, этот волшебник – румяный, с черными бровями и нелепыми прибаутками. Друг детства. А здесь я его заблокировала временно. Сейчас у него свой завод. И комментарии он писал вот такие, как в ту зимнюю ночь, – люди не меняются. Но все равно я его люблю и дружу с ним. За эскимо. За ту зимнюю плохую ночь, которую он сделал хорошей. И потом все снова стало хорошо. Спасибо.

«В ее жизни не было печали» —

так написали про Саломею Андроникову, красавицу. В нее влюблялись великие поэты, а сама Ахматова написала ей на своей книге: «С надеждой на дружбу!» И с Цветаевой Саломея дружила. Хотя довольно странно, на мой взгляд: Саломея работала в модном журнале, одна воспитывала дочь, получала тысячу франков, а двести – отдавала Цветаевой. Которая не работала. И жила с мужем, который тоже не работал. Саломея еще у других деньги просила для поэтессы, так что в итоге Цветаева получала столько же, сколько Саломея. И еще просила. Так часто бывает… И вечно Саломея о ком-то хлопотала и кому-то помогала. Работала. Отдавала все, что могла отдать: платья, пальто, башмаки. И никогда не жаловалась, легко жила. И в нее влюблялись, посвящали стихи, писали портреты. Никто не задумывался, насколько ей трудно – она ведь жила в тех же условиях, что и Цветаева, только при этом еще и работала. Но она не ныла и не транслировала грусть и печаль, хотя всякое случалось. И щедро делилась всем, чем могла, особо не задумываясь. Она вообще особо не задумывалась, некогда было. И прожила 94 года. В полном уме и твердой памяти – всех поэтов пережила. Всех завистников. А сэр Исайя Берлин купил ей дом в Америке – так вот вернулось то легкое добро, которое она делала, особо не задумываясь. Там она и жила. До последних дней заботилась о своей внешности, говорила, мол, мне девяносто, а выгляжу я на семьдесят! Такая вот легкомысленная старушка. Хотя жизнь ее была полна разочарований, утрат, потерь, тревог… Но в ее жизни не было места печали. Там была просто жизнь. Одна только жизнь. Без трагических раздумий, без мрачных стихов и жалоб на бедность. Бедный – иди и работай. Несчастлив в браке – постарайся найти новые отношения. Опасно и невыносимо в стране – переезжай с одним чемоданчиком, все как-нибудь образуется, разве нет? Можешь поделиться – поделись, чего там. Можешь отдать пальто – отдай. И беги, двигайся, не сиди, тоскуя, – так она и бежала до ста лет почти. Чтобы печаль не успела проникнуть в жизнь и разрушить ее. Иногда надо просто жить. И бежать – бежать от печали…