столько помню и бедную Любу-инвалида в неизменной панамке. Когда я была совсем маленькой, она уже была взрослой. И ковыляла неуклюже на скрюченных ногах в ортопедических ботинках, держась за маму – мама с ней гуляла. Каждый день гуляла по двору, хотя это было очень тяжело. Люба была очень некрасивая; не буду описывать. Как Квазимодо. И многие дети смеялись и показывали пальцем. Дразнили. А взрослые вздыхали лицемерно и говорили, что зря эта мама не отдала Любу в дом инвалидов. Тяжелый крест! И Любиной маме это говорили. И выпытывали подробности. А Любина мама в шляпке, маленькая, кругленькая, бодрым голосом отвечала, что все отлично. Нормальный крест. Не очень тяжелый. По силам. И с ними рядом всегда бежала собачка. Эта мама еще и собачек держала! Собачки старели и умирали; появлялась новая. И с лаем бросалась на тех, кто подходил и задавал вопросы. А я с Любой сидела на скамейке и ни о чем не спрашивала. Она сама все рассказывала мне; я отлично понимала ее невнятную речь. И все критиковали мою бабушку за то, что она разрешала мне к Любе подходить. Мало ли, на что урод способен! И дети смеялись некоторые. И вот мне почти сорок восемь. И во дворе никого знакомых не осталось. А Любина мама – осталась! Ей, наверное, под девяносто. Крепенькая, кругленькая, в шляпке, она вчера сажала гиацинты. «Если сейчас луковицы посадить – весной на клумбе будут гиацинты, Анечка!» И нарциссы. И мы с Любой пойдем гулять, хотя она плохо сейчас ходит. И эта бодрая мама осталась в живых. И совершенно здорова. Бодра и в своем уме. Как видите, крест ее не раздавил и не убил. И собачка с мохнатыми бакенбардами прыгала и веселилась… Нельзя умирать, пока от нас кто-то зависит. Это раз. И нужно принять свой крест, если есть силы. А если нет – они потом появятся. А тех, кто смеялся, – никого не осталось. Ну, может, они просто переехали. В тот дом, куда советовали отправить Любу…
это вот что такое. Когда мой друг был в детском доме, его определили в группу для «особых детей», мягко говоря. Он не разговаривал после того, как мама его поджечь пыталась. Это короткая и мрачная история, как все истории алкоголиков и уголовников. И в этой группе было совсем нехорошо. Это было давно. Подробности ни к чему, Северный Урал, детский дом, спецгруппа. Достаточно. И однажды к Денису Аркадьевичу, так скажем, подошла воспитательница. Грубая тетка, других там не было. И погладила его по голове. И дала два свитерка и брючки – от ее умершего сыночка остались. И шапочку такую, буденовку со звездой. И сказала шепотом: «Ты умный парень. Тебе здесь не место. Ты выправишься и заговоришь! И станешь министром!» И Денис Аркадьевич выправился. Заговорил, к удивлению других сотрудников. И его в обычную группу перевели вскоре, где у него тут же украли и свитерки, и брючки, и буденовку. Но это все было уже неважно – он выжил и стал жить. И даже рисовать. И потом окончил школу, отслужил в армии и стал художником. Министром пока не стал, но, может, все еще впереди? Все, что говорится ребенку с душой и смыслом, становится могущественным императивом. И определяет его жизненный путь. Не всегда это говорят родители, как видите. Учительница тоже может сказать: «Ты бестолочь. Из тебя ничего не выйдет!» Но если есть защитный, более сильный императив – грош цена ее глупым словам. А если и дома такое говорят – это приказ, который будет приведен в исполнение. Иногда совершенно неожиданно, на пике успеха и славы. Так что говорите детям хорошее. Повелительным тоном, можно шепотом – прямо на ухо, как важную тайну. Тоном, не допускающим сомнений. И можно подкрепить императив брючками и свитерком. Или мороженым. А лучше всего – поцелуем и объятиями. Взять и сжать ребенка в объятиях сильно-сильно. И сказать: «Ты будешь министром!» Да хоть кем, главное – счастливым и здоровым. Добрым и обеспеченным. И приказ будет выполнен – императивы всегда выполняются, вот о чем важно помнить…