Малиновский. Солдат Отчизны

Размышляя в таком духе, Малиновский решился поведать о своей собственной жизни, не прибегая к вымыслу и стараясь выжать из памяти всё то, что действительно происходило с ним, — с детства до нынешних дней. Эта книга замышлялась им как простая, лишённая литературных «фейерверков», история его жизни.

Всех людей на склоне лет тянет к воспоминаниям о детстве и юности. Так и Родион Яковлевич медленно и благоговейно восстанавливал в своей памяти самые яркие картины прошлого.

Пока шла война, ему было не до воспоминаний. Какие уж там воспоминания, когда каждый фронтовой день и ночь были спрессованы так плотно, что приходилось лишь удивляться, как всё это может выдержать даже очень здоровый и очень крепкий духом человек. Непрерывное «крещение огнём», бесконечные мучительные, часто противоречивые думы о стратегии и тактике предстоящих сражений, о том, какому из десятков возможных вариантов наступления или обороны отдать предпочтение, чтобы потом не казнить себя раскаянием за неверный, а потому губительный шаг, а главное — не истязать себя мыслями о том, что это именно ты и виновен в огромных жертвах, навеки оставшихся на полях сражений. Да, в ту пору было не до мемуаров.

Но теперь, когда через много лет после войны Малиновский вдруг ощутил настоятельную потребность рассказать обо всём, пережитом на фронте, он пожалел, что не вёл хотя бы кратких дневниковых записей. И всё же Родион Яковлевич взялся за этот труд. Он рассудил, что нелегко будет осмыслить всю сложность его фронтовой жизни, понять, как из простого одесского парнишки вдруг вырос полководец. Начинать надо с детства, а не со зрелого возраста. Нужно воссоздать корни, тогда будет понятно, откуда взялась крона.

15

Каждая встреча с военачальниками, с которыми он, Малиновский, волею фронтовой судьбы пересекался на войне, была для него не формальной, вытекающей из служебных обязанностей. Каждая такая встреча была радостью, она возвращала в молодость, пусть суровую, порой трагическую, но всё равно счастливую. И потому Родион Яковлевич Малиновский несказанно был рад встрече с Василием Ивановичем Чуйковым.

Он сразу же отметил, что Чуйков, основательно изменившись внешне — седина, на когда-то крепком, будто резцом скульптора высеченном на камне, лице глубокие морщины, — ничуть не изменился внутри — такой же весёлый, напористый, неугомонный.

Встретились дружески и после коротких взаимных расспросов о нынешней жизни незаметно перешли в своей беседе к теме войны.

— Помню, Василий Иванович, как «Красная звезда» вас в сорок втором на щит подняла, — улыбнулся Малиновский. — Кажется, в аккурат за месяц до Нового года. Высшая похвала была: «Слава 62-й армии переживёт века». Радовался я тогда за вас, как за самого себя, честное слово.

— Верю, Родион Яковлевич, верю. Горжусь тем, что воевал под вашими знамёнами. Сумели вы «опровергнуть» приказ № 227! А «Красную звезду» я бережно храню. Как не хранить — ценнейшая реликвия! Бывает, настроение паршивое, кто-нибудь ненароком, а то и специально в душу нагадит, так я про себя те памятные строки вспоминаю — и сразу легче. Наизусть помню: «Пройдут годы, зелёной травой зарастут развороченные снарядами поля сражений, новые светлые здания вырастут в свободном Сталинграде, и ветеран-воин скажет: «Да, я сражался под знамёнами доблестной 62-й!»

— Понимаю, Василий Иванович. Ваша 62-я, а потом она же 8-я гвардейская, заслужила эту славу. Что касается приказа, того самого, знаменитого, то как-то я вычитал в одной статейке рассуждение, будто приказ этот был и антигуманный, и бесчеловечный, иными словами — порождение тоталитарного строя. Легко сейчас так рассуждать! Эти «аналитики» или не понимают, или делают вид, что не понимают законов войны, обстановки того времени, всё пытаясь оценивать с сегодняшних позиций. Разве не ясно, что вопрос стоял однозначно: быть или не быть. Или отстоим родину, или отдадим её на поругание врагу.

— Читал и я такое! — вздохнул Чуйков. — Конечно, жестокий был приказ, можно сказать, беспощадный. А как было иначе? На что уж я пулям не привык кланяться, а не будь этого приказа, не знаю, как бы всё обернулось. Вот признаюсь вам, в чём ещё никому не признавался. Когда нас в Сталинграде фрицы к самому урезу Волги прижали, дрогнул я, Родион Яковлевич, право слово, дрогнул. Приказал штабу переправляться на другой берег. И что вы думаете? Попрыгали мы уже в лодки, за вёсла взялись. И тут как глянул я в глаза солдатушек своих! Как током меня шибануло! Какие это были глаза! Каким укором горели! И стало мне так стыдно, передать не могу. Заорал я тогда во всю мочь: «Суши вёсла, братцы! Назад! За Волгой для нас земли нет!» Возвернулись мы, и как гора с плеч свалилась... В общем, бес едва не попутал. А Сталин своим приказом этого беса и отогнал.

— Тогда, Василий Иванович, не только приказ беса отогнал. Совесть «сработала», совесть и долг русского человека, патриота.

Они посидели. Малиновский предусмотрительно все телефоны в своём кабинете переключил на помощника, оставил только кремлёвский, — иначе не дадут поговорить как надо.