Малиновский. Солдат Отчизны

Помню, на пути в Марокко (когда требовалось придать визиту особо дружественные обертона, брали семью) ночью папа позвал меня к иллюминатору: «Видишь, звездой светится — лучи расходятся. Мадрид». И я поняла, что папе хочется совсем не в Марокко. Рефреном шло через всю поездку: «Вот здесь — похоже», «И закат похож, и горы у горизонта», «И название испанское — Касабланка, и дома, как там, белые, и апельсины цветут». В Марокко к папе был приставлен высокий военный чин, воевавший в своё время на стороне Франко. Тогда они с папой были противниками в точном смысле слова: воевали на одних и тех же участках фронта. И все долгие автомобильные переезды они проговорили по-испански о том, что двадцать лет назад было их жизнью, а для прочих — лишь страница военной истории. Меня тогда поразил заинтересованный и, мне показалось, даже дружеский тон их бесед. Так я и не знаю, была ли это естественная норма дипломатии, или действительно время сгладило давнее разделение — и понимание поверх противостояния, хотя бы спустя годы, возможно.

Когда через три года я поступила на испанское отделение филологического факультета, папа подарил мне агиларовский однотомник Лорки, тем предугадав (а может быть, предопределив) главное моё занятие в жизни, а спустя год отдал мне драгоценнейший раритет — прижизненное издание «Кровавой свадьбы», привезённое им из Испании. Только в прошлом году я перевела эту пьесу, а думала об этой работе, наверно, тридцать лет. В жизни нет случайностей — живая нить тянется от книги, купленной шестьдесят лет назад военной зимой в Мадриде, до недавней премьеры в московском театре «Сопричастность».

Я кончала третий курс, когда папы не стало — он не успел узнать, что из меня вышло в профессиональном плане, но когда я принесла ему, уже в больницу, свою первую статью о русском Лорке, он написал в верхнем углу газетной страницы по-испански: «Смотри, Пассионария, о ком пишет моя дочка». И подписался — коронелъ Малино.

Велел положить в конверт и отправить Долорес Ибаррури.

Несколько лет назад, разбирая архив, я нашла черновик так и не защищённой папиной диссертации об испанской войне — он работал над ней накануне Второй мировой и, видимо, не успел завершить. В одной папке с черновиком — множество крохотных фотографий, папины испанские снимки. Цветущий миндаль, река, замок на скале, дети у дороги, мадридское предместье, горная деревенька, лица друзей. В этих фотографиях почти нет примет войны, но в них запечатлёна её горечь, нестираемая печать времени, сиротство той земли и её свет.

В прошлом году я достала из нижнего ящика шкафа коробку, которой никто не касался с 31 марта 1967 года. На картонной крышке — надпись маминой рукой; «Эти вещи до последнего дня были с Р.Я. в больнице». Расчёска, пилочка, зеркальце, белый с сизой полосой носовой платок, маленький плюшевый львёнок, принесённый мною в больницу в последний папин день рождения, футляр с очками — оправа рассыпалась у меня в руках, выпали стёкла (я и не знала, что пластмасса ветшает), замшевая тряпочка для протирки очков, чёрная паркеровская ручка и записная книжка. В ней, в обложке, несколько отделеньиц. Верхние пусты, а в самом последнем маленькая фотография — мама, ещё молодая, в платочке, со мной, наверно, трёхлетней — и сложенный вдвое пропуск: тёмно-розовый картон с гербом Мадрида в левом углу. Посередине крупно «Свободный проход всюду», ниже и мельче «с правом ношения оружия» и ещё ниже «...разрешён коронелю Малино». Печать. Дата — 26 мая 1937 года и подпись военного губернатора Мадрида. Почти тридцать лет папа носил с собой этот пропуск. Зная устройство его души, скажу, не боясь ошибиться, — это не просто память и не только любовь, это талисман, с 37-го года кочевавший из старой записной книжки в новую.

Во время гражданской войны в Испании папа был назначен советником к одному из лучших республиканских командиров Энрике Листеру, с которым до папы никто не мог сработаться. И в первую встречу Листер, человек тогда очень молодой и отчаянный, очень талантливый, но не получивший специального военного образования, воспринял своего очередного советника настороженно и даже с вызовом. В знак чего предложил ему вместе прогуляться по переднему краю и лично обозреть обстановку. «Прогулка» под пулями длилась, как в мушкетёрском романе, до простреленной шляпы — и Листер убедился в полном самообладании советника, у которого в отличие от молодого командира за плечами уже было две войны. Конечно, отцу был ясен и проверяющий замысел Листера, и бессмысленность бравады, но было ясно и то, что принять предлагаемые условия беседы необходимо — иначе профессиональное сотрудничество не состоится.