Малиновский. Солдат Отчизны

Кстати, юношеское увлечение шахматами с годами переросло в стойкую привязанность. Знатоки считают, что папа играл на вполне профессиональном уровне, да и его шахматная библиотека свидетельствует, что её собирал не дилетант. Есть в ней, кстати, и том, посвящённый мастерству Ботвинника, с дарственной надписью гроссмейстера.

Сколько себя помню, на отцовском столе лежала маленькая, с ладонь величиной, тёмно-вишнёвая коробочка. Раскрытая, она распадалась на два квадрата — шахматную доску с дырочками в каждой клетке, куда втыкались стерженьки крохотных фигур, и обтянутую малиновым бархатом крышку-корытце для ненужных фигур. Шахматная коробочка раскрывалась едва ли не каждый вечер: разбор партий и решение этюдов вошли в привычку, и только большой сибирский кот Ласик, брат легендарного Нуара, считавший место на столе под лампой своим, позволял себе вмешиваться в этот молчаливый диалог с доской, трогая лапой фигурки или теребя жёлтый гранёный карандаш фирмы «Фабер».

Ещё одна память о детстве — фаберовские тонкие золотистые и толстые двухцветные красно-синие карандаши и мягкие белые резинки с оттиснутым слоном. Увиденные впервые в доме дяди Яши, станционного смотрителя, они поразили воображение мальчика и запомнились как атрибуты учёности. Не потому ли полвека спустя на папином столе появились точно такие же, остро заточенные карандаши с золотистыми гранями и празднично белый квадрат резинки со слоном, стирать которой рука не поднималась? Отец, вообще глубоко равнодушный к вещам, дорожил этим фаберовским набором — так поздно сбывшейся детской мечтой.

Через полгода после поездки во Францию на столе, рядом с шахматной коробочкой, неизменным французским томом Флобера и толковым словарём — Большим Ларуссом, появились блокнот с перечнем действующих лиц и толстая тетрадь. С этих пор закладка в томе Флобера почти не перемещалась, а шахматная коробочка раскрывалась всё реже. Рядом с тетрадью вскоре появились две подробные карты — Восточной Европы и Франции, курвиметр и стопка менявшихся книг по истории Первой мировой войны из Ленинской библиотеки. Если они не разрешали сомнений или возбуждали новые, в отдельной тетрадке с надписью на обложке «Проверить» он записывал в нескольких словах суть и помечал: «У историков (таких-то, там-то) — иначе», и очень кратко — как.

Году в 62-м у нас в доме побывал удивительный гость — товарищ отца по экспедиционному корпусу, диковинный человек, очень уж не похожий на всех когда-либо виденных и потому запомнившийся. Высокий, сухощавый, лысый старик (он показался мне много старше папы) в чёрной паре с чёрным галстуком — бабочкой необыкновенных размеров — как бант у первоклассницы. Изъяснялся он каким-то полупонятным старинным слогом, вставляя французские слова и подчёркнуто грассируя. Не знаю, о чём они с папой проговорили всё воскресенье, но, судя по сердечному прощанию и прекрасному настроению обоих, беседа была крайне занимательной. Жаль, конечно, что я тогда не расспросила папу об этом человеке, похожем не то на члена Государственной Думы (такое у меня в ту пору было о них представление), не то на провинциального трагика. Не знаю, как сложилась его судьба после возвращения из Франции, не знаю даже имени. Запомнились пустяки — бант и проповедь вегетарианства за обедом.

Папа никогда не говорил о книге. Если спрашивали, отмалчивался, но иногда, как бы вне связи со своей работой, рассказывал какой-нибудь уже написанный или только обдумываемый эпизод. Но бывало это не часто.

В последнюю поездку в Одессу летом 66-го, словно прощаясь, папа обошёл все с детства памятные места. Показал маме дом купца Припускова, улицу и дом, где жила семья дяди Миши, закоулки Одессы-Товарной, Аркадиевку и гавань. Миновали они только площадь, на которой по правилу о дважды героях стоит папин бюст работы Вучетича.

— Посмотрим? — предложила мама, когда оставалось только свернуть за угол.

— Иди одна, если хочешь.

И, думаю, дело не в том, нравилось ему или нет сделанное Вучетичем. Не стоять же и в самом деле перед собственным бронзовым изваянием.

Зашли они в тот день и к сыну дяди Миши, папиному двоюродному брату Вадиму Михайловичу Данилову, вспомнили первую после детства и последнюю встречу отца с дядей Мишей в день освобождения Одессы, 10 апреля 1944 года. О ней мне рассказывал очевидец — Анатолий Иннокентьевич Феденев, в ту пору офицер для особых поручений при командующем фронтом:

«Родион Яковлевич объяснил шофёру, как ехать, и мы сразу нашли тот дом на окраине Одессы. Вышли, собрался народ. Я хотел было спросить о Данилове, но Родион Яковлевич уже шагнул к стоящему поодаль старику: «Не узнаешь меня, дядя Миша?» Михаил Александрович, хоть и знал об удивительной судьбе двоюродного племянника, всё же никак не мог поверить, что стоящий перед ним боевой генерал и есть тот самый «бедный родственник», мальчишка на побегушках».