Малые Боги. Истории о нежити

О, как запела! Спать ночью надо. А ты что ночью делала? В интернете всю ночь по сайтам шастала. Вот и страдай теперь. А угомона Тошке не будет, это я тебе ответственно говорю. Мое дело – утишать, если ребенок свыше меры раскапризничался или на крик изошел до пупочной грыжи. Опять же, мне усыплять мальца, когда время спать подойдет, а он не хочет. Но сейчас не спать надо, а жить-поживать. Кстати, что-то парень затихарился, по всему видать, шкоду задумал. Конечно, за поведением следить – не мое дело, но взглянуть надо…

Тошка, стой! Прекрати немедленно! Тебе было сказано поживать, а не пожевать! Конечно, четыре зуба – это серьезно, им работа требуется, а провод сам в рот просится, но ведь он под напряжением! Прогрызешь изоляцию – и будет тебе угомон на веки вечные. Вон туда иди, видишь сервант? А дверцы мама подвязать забыла. Значит, можно открыть и заглянуть, что там внутри.

Ух ты, какая ваза!

Бац!

– Тошка, да что ж ты натворил, неугомонный?! Такая ваза была красивая! Осторожно, порежешься… На вот, с хомяком играй, пока я подмету.

Э-хе-хе… В прежние времена дети с мишками играли. Еще зайчики попадались и лисички иногда. А чтобы бурундуки или как этот – хомяк, – такого не было. Хотя мало ли чего не было… Хомяк большой, вдвое больше Тошки, пузо мягкое, морда симпатичная. Глазки вделаны на совесть; Тоша уже пытался вынуть – не получилось. Так что пусть будет хомяк.

А мама-то снова спит. Пожалуй, оплошка у меня этой ночью вышла. Не Тошку надо было баюкать, а маму. «Баю-бай, баю-бай, Windows, мама, не включай». Выспалась бы, и сын не был бы в забросе.

Как там Тошка? Эге, да глазки у тебя совсем сонные. Лезет, карабкается не пойми куда, а глазки спят. Успокойся, кому говорю! Угомон я или нет? Так-то, уснул… А ты, засоня, чего дрыхнешь? Сына в кроватку перенеси, а там и спи себе. Ай, добудишься ее, как же… Ладно, хомяк мягкий, подгузник у Тоши сухой. Спите, где сон свалил. Баюшки-баю.

Умолот

Умолот на верее сидит, вдоль улицы поглядывает. Скучно Умолоту и невесело. Это ж сколько надо терпения – целый день на верее сидеть и ничего не делать! Домовой – он Умолоту сродни – в доме заправляет, банник в бане управляется, овинник в овине главный, гуменник – на гумне. Мало ли что сейчас на гумне пусто хоть шаром покати, – придет время, наступит жаркая работа, тут уж без гуменника никуда. Полевик на меже начальствует, леший – в лесу, весь мелкий народ под ним ходит. Трясинник – болотный царь, а водяной – в озере, у него русалок много, и все красивые. У каждого свой удел и своя доля. Один Умолот – ни пришей, ни пристегни.

Без домового изба толком стоять не будет: полы провалятся, потолок просядет. А Умолоту о чем заботиться – о верее? Да пропади она пропадом, эта верея, вместе с воротами!

По улице телега едет. Никак гости намылились? Ворота будут отворять, Умолота тревожить. Еще не хватало! Кыш отсюда! От ворот – поворот!

Проехали мимо. Вот так-то, не будут зря беспокоить.

Скучно Умолоту, невесело.

Хозяин в окошко из-за занавески выглянул. Кого там несет нелегкая? Никак гости едут? Придется их встречать, привечать, кормить, поить, в расход входить… И что им дома не сидится? Ан нет, мимо проехали. Вот и славно, вот и ладушки.

Что ни говори, а Умолот тоже при деле состоит.

Хозяин

Аникину было пять лет. Он спал на широкой бабушкиной кровати. Бабушка спала в соседней комнате на второй кровати, такой же широкой, как первая. Размеренный бабушкин храп доносился до Аникина, пропитывал его сон. Аникин думал, что это рычат звери, прячущиеся под кроватью, глядящие сквозь дыры кружевных подзоров. Один зверь, большой и белый, свернулся у Аникина в ногах. Он тоже спал.

Аникин видел сон. Страшный и бестолковый. И одновременно он видел себя спящего с белым, свернувшимся клубком зверем. Этого зверя Аникин не боялся, хотя, кажется, тот все-таки не спал.

Утром Аникин рассказал бабушке длинный сон, и о звере тоже. Бабушка слушала, кивала головой, жевала губами, а потом сказала:

– Домовик это. Ты не бойся, малого он не тронет, – и больше ничего объяснять не стала, а днем, наскучив вопросами, пообещала даже выдрать прутом, если он не выбросит из головы глупости, потому что это все фантазии и на деле не бывает. Но Аникин-то знал, что это вовсе не фантазии, ведь он подглядел, как бабушка сыпала возле кровати пшенной кашей и шептала что-то. Больше Аникин белого зверя не видел, хотя из-за бабушкиного ночного рычания сны представлялись один другого страшнее. А кашу на другой день склевала курица, нагло ворвавшаяся прямо в дом, после чего случился переполох с квохтаньем и хлопаньем крыльями.

Аникин вырос. Ему было двадцать пять лет. Он спал на тахте в своей однокомнатной кооперативной квартире. Рядом посапывала женщина, на которой Аникин собирался, но все никак не решался жениться. Аникину снился сон, длинный и бестолковый, гротескно повторяющий дела и разговоры прошедшего дня. И в то же время Аникин видел самого себя спящего. В ногах, свернувшись клубком, дремал белый, похожий на песца зверь.