Малые святцы

— Сходи, сходи, — говорит мама. — То он тебя уж там, поди, заждался.

Стал я собираться, слышу из прихожей:

— И чё они так к Человеку привязались-то? — спрашивает отец.

— Кто? — спрашивает мама.

— Да эти… как их… фарисеи-то.

— А-а. Чтобы воля Божия исполнилась, чтобы слово подтвердилось…

— Чё ты всё мелешь, чё городишь-то?!. Я по-серьёзному, а ты тут…

— Тебе, чё, телевизер-то оставить?.. То так орёт… как заполошный.

— Да он на что мне?.. Выключай… Была, наверное, причина…

— Через грехи всё это наши.

— С тобой по-путнему не потолкуешь. Всё ерунду какую-то и лепишь…

Вышел я. Погода мягкая, хоть и ясно. Градусов двадцать пять всего, не ниже. Как крахмал, снежок похрустывает под ногами. Звёзд на небе — как веснушек было у покойной Луши, как у Рыжего осталось. Иду. Вижу, везут кого-то в санках — ребёнка, думаю. Поёт ребёнок хрипло. Узнаю: Светлана Нестерова, Чуруксаева до замужества, и её две дочери-отроковицы — везут из гостей своего дядю и брата Ваню. Ваня — как обычно — под завязку.

— Здрасте.

— Здрасте.

— Привет, Олег Николаевич… Ты ли, чё ли? Кто другой ли?.. Выпил малость, дак глаза перекосило… Так, по голосу-то, вроде.

— Здорово, Ваня, — говорю.

— Ну а я вот так типерь, а я — на саночках, я — как обрубочек. А закурить не будет у тебя?

— Не курю.

— И ладно… Жизь моя иль ты приснилась мне… Не оставляй цветов ты на моей могилке — оне мне душу бередят…

Долго Ваня это говорил — не скорословый, поёт он и теперь ещё — далёко слышно.

Темно.

На востоке Владивосток, где я служил, на западе Петербург, где я учился, сейчас я между ними, прямо в центре. Иду на брусонец — Полярную звезду — не потеряюсь.

Мерцают над ельником сентентрионы Большой Медведицы, болтается над ним, над ельником, тряпицей разноцветной северное сияние — опять к морозам.

Светятся в небольшом домике Гриши Фоминых три маленьких оконца — дома хозяин.

Не дошёл ещё и до ворот я, как залаяли хором в ограде собаки, цепями загремели.

Вышел встречать меня на улицу Гриша.

— Псарня, — говорю я.

— Псарня, — говорит Гриша. Довольный. — Ай да милые, ай да хорошие. Свой это, свой, не надо на него ругаться. Ах ты разласточка моя, ах ты моя раздевочка. Ну, успокойтесь, успокойтесь. Ну, как, а, нравятся тебе мои собачки?

— Нравятся, нравятся… с цепи бы только вот не сорвались.

— Не сорвутся. Шить, на место, цацоньки, на место. Отдыхайте.

Прошли мы в избу.

— Выпьешь? — с ходу спрашивает Гриша.

— Мысли читаешь?.. Да. Не откажусь.

— Я не буду — завтра мне на службу.

— Одному-то… как-то непривычно.

— Я тебя чаем поддержу, — говорит Гриша.

— Уговорил, — говорю.

Пока я раздевался и вешал на костыль, вбитый в стену рядом с дверью, телогрейку и шапку, достал Гриша из холодильника литровую бутылку водки «Московская». Из старых, говорит, ещё, доперестроечных, запасов, и пил когда во время отпуска, до неё не добирался, стояла, мол, как заколдованная.

— Меня ждала, — шучу я, предвкушая.

— Наверное, — говорит Гриша, улыбаясь. — Я к ней привык и не смотрю уж как на водку… А лучше выпить, и соблазну будет меньше. Но, — говорит Гриша, — пора, наверное, пришла. А то прокиснет.

Вынул он из морозилки печень сохатиную, положил её на разделочную доску — и заслезилась она, печень, сразу, как плаксивая.

— Когда добыл?

— Да осенью ещё… Соль и перец на столе вон, — говорит Гриша. — Чеснок тут же. Вот тебе нож, строгай сам, сколько хочешь. Я уж отужинал недавно. Нож-то острый — не поранься.

— Хорошо… А вот тебе, — и подаю я Грише книгу.

— А-а, это тот, что про охоту-то?.. А про евреев?

— А про евреев не нашёл я.

— Жалко… Ладно, их вон и так, по телевизору, хватает… А про собачек почитаем, — говорит Гриша, взяв у меня книгу, пробежав по ней глазами и засовывая её под занавеску белую на подоконник. — Охота-то закрыта — время будет… Егор Дриянский, значит. Почитаем. Он не еврей?

— Да нет, наверное. Не знаю.

Гриша поджарый, но высокий, около двух метров ростом, без сантиметра, без двух ли. В избе ему только сидеть свободно, а ходить и лежать тесно — не под него она, изба-то, строилась. Родители у него были роста среднего. Отца Гриша похоронил давно, а мать — прошлым летом. Тётка Василиса, Царство ей Небесное. А называли её Васинька. «Смиренная», — говорила о ней мама. «Работяш-шая, — говорил про неё отец мой. — Но уж тиха-ая… нестерпимо», — говорил он. Нравятся ему, отцу, бойкие.

Изба у Гриши быстро, после смерти матери, превратилась в холостяцкую — тут у него и удилища спиннинговые, хоть и не рыбак он, Гриша, тут и детали от снегохода «Буран», тут и журналы «Охота» — и на столе они, журналы, и на тумбочке, и на божнице. Там же, на божнице, и одна икона небольшая: голова Иоанна Крестителя на медном блюде. «Заимка», — говорит об избе своей Гриша.

Сидим.

Хозяин водки знает только подливает мне. Я строгаю печень, выпиваю и закусываю ею, наперчённой, насолённой, — вкусно.

Разговариваем — сначала поровну, а после я всё больше — разошёлся, уд мой малый развязался.

Гриша пьёт только чай, но кажется мне пьяным. Разве что от воздержания — бывает.

Смотрю, бутылка уж пустая. Убрал под стол её Гриша.

— Мёртвый солдат, — говорит.