Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Жан-Поль Сартр, обращаясь к иной проблематике, показал, что недобросовестность как ложь самому себе извращает (то есть одновременно выражает и отрицает) основное измерение человеческого сознания, не позволяющее ему с абсолютной точностью совпадать с самим собой как с объектом или фактом. Быть абсолютно убежденным в том, что ты официант или профессор философии, брюнет или блондин, что тебе весело или грустно, как быть убежденным в том, что стол это стол, и при этом верить в свою абсолютную искренность – значит быть недобросовестным, то есть забывать о том, что ты только становишься тем, кто ты есть (иначе говоря, что нельзя стать собой окончательно и бесповоротно), не отрицая собственных страхов, собственного небытия и собственной свободы. Поэтому для любого сознания недобросовестность является «постоянным риском» («Бытие и ничто», I, гл. 2). Но на этот риск приходится идти, потому что превращать его в рок или использовать в качестве оправдания тоже было бы недобросовестным. Недобросовестность – овеществление того, что ты есть, кем ты себя считаешь и кем ты хочешь стать в вынужденно искусственной форме вещи в себе и для себя, которая была Богом и которая есть ничто. Противоположностью недобросовестности также является не бытие (верить в свою добросовестность значит проявлять недобросовестность), не вещь и даже не качество, а усилие, требовательность и добродетель. У Сартра такова аутентичность, а у всех остальных – добросовестность, когда она не означает полного совпадения с самодовольным закаменевшим сознанием, но предстает в виде вечного отдирания от лжи и духа серьезности, от всех ролей, которые мы играем и которыми живем, одним словом – от недобросовестности и от себя самого.

В самом общем понимании добросовестность есть не что иное, как любовь к истине. Вот почему она одна из главных философских добродетелей, разумеется, не в том смысле, что она присуща только определенному сорту людей, а в том, что философом в самом громком и в то же время обычном смысле слова может считаться только тот, кто ставит истину во всем, что касается лично его, превыше чести и власти, счастья или системы взглядов, даже превыше добродетели и любви. Лучше он будет знать, что он дурен, чем станет притворяться хорошим, и будет смотреть глаза в глаза собственной неспособности любить, когда такое случается, и собственному эгоизму, когда тот берет верх (то есть почти всегда!), чем лживо убеждать себя, что он великодушен и любвеобилен. В то же время он знает, что истина без милосердия – это не Бог. Еще он знает или думает, что знает, что милосердие без истины – вообще не милосердие, а обман. Спиноза называл эту радость познания «познавательной любовью к Богу», независимо от ее объекта («Чем больше познаем мы единичные вещи, тем больше мы познаем Бога»), потому что все – в Боге, а Бог есть все («Этика», IV, 24). Пожалуй, это немного чересчур, если допустить, что ни одна истина не есть Бог, как и сумма истин, а ни один Бог не есть истина. Но все-таки здесь сказано главное: любовь к истине важнее религии, ясность ума ценнее надежды, а добросовестность лучше веры.

Таков же по духу и психоанализ («истина, и только истина», как писал в одном из своих писем Фрейд), иначе он был бы не более чем разновидностью софистики, чем он порой и бывает и за рамки чего способен выйти только благодаря любви к истине, исключающей всякие иллюзии и самообман.

Таков дух нашего времени, если допустить, что в нем еще жив дух, не утраченный одновременно с верой.

Таков вечный и непостоянный дух, который смеется над всем, в том числе и над собой. Дух истины? Пожалуй, но главным образом – способ любви. Почитать истину, превращать ее в идола и божество значит лгать. Все истины стоят друг друга, и каждая не стоит ничего: мы не потому должны любить истину, что она есть добро, а истина представляется нам добром, потому что мы ее любим. Истина – не Бог; она имеет ценность только для тех, кто ее любит, только для людей правдивых, которые любят ее без слепого поклонения и следуют ей без заблуждений. Значит, на первом месте стоит любовь? Именно так, но лишь истинная любовь: первая в списке ценностей, но вторая в бытии.

Это дух того, кто искренность предпочитает лжи, знание – иллюзии, а смех – серьезности.

Таким образом, добросовестность ведет нас к юмору, как недобросовестность – к иронии.

Юмор

Многих удивит, что мы причисляем юмор к добродетелям. Но дело в том, что серьезность, обращенная на себя, всегда предосудительна. Юмор спасает нас от этого и ценится именно за это, не говоря уже об удовольствии, которое он нам доставляет.