Малышка Рок

- Замолчи! Да замолчи же! Я тебе денег дам. Она не слушала и рыдала. Он твердил:

- Да замолчи же! Замолчи!

Она завопила и стала вырываться.

Ренарде понял, что погиб, и схватил ее за глотку в надежде заглушить этот истошный, пронзительный крик. Но она по-прежнему отбивалась с отчаянием существа, отстаивающего свою жизнь, и он так яростно стиснул ее маленькое горло своими ручищами, что мгновенно задушил девочку, хотя и не помышлял об убийстве: он просто добивался, чтобы она замолчала.

Потом, потеряв голову от ужаса, он вскочил.

Малышка Рок лежала перед ним окровавленная, с почернелым лицом. Он чуть было не пустился бежать, но тут в его потрясенной душе проснулся тот изначальный загадочный инстинкт, которым руководствуется в опасности все живое.

Сгоряча он решил бросить тело в воду, но внутренний голос толкнул его к вещам девочки. Он собрал их в узелок, связал оказавшейся в кармане бечевкой и спрятал в глубокой прибрежной яме, под корягой, торчавшей из вод Брендий.

Потом большими шагами ушел оттуда, выбрался на луга, сделал огромный круг, чтобы его видели в самых отдаленных деревнях, в обычное время вернулся к обеду и подробно рассказал слугам, где сегодня гулял.

Несмотря ни на что, в ту ночь он уснул и спал тяжелым сном животного, каким, вероятно, спят иногда приговоренные к смерти. Глаза он открыл с первым светом, но не вставал, дожидаясь обычного часа и с мучительной тоской думая, что преступление неизбежно будет обнаружено.

Затем ему пришлось присутствовать при следствии. Он прошел через его, как лунатик, словно в галлюцинации: предметы и люди виделись ему, точно во сне или пьяном кошмаре, с той неуверенностью в реальности происходящего, которая помрачает мысль в минуты катастроф.

За сердце взял его только душераздирающий вопль тетки Рок. Тут он едва не упал к ногам старухи с криком: "Это я!" Но он совладал с собой. Тем не менее ночью вытащил из воды сабо покойницы и подбросил их к дверям матери.

Пока тянулось следствие и ему надо было направлять правосудие по ложному следу, Ренарде оставался изворотлив и хладнокровен, сохранял самообладание и улыбался. Он невозмутимо обсуждал с судейскими приходившие им на ум версии, спорил с ними, отыскивал уязвимые места в их рассуждениях. Он даже испытывал известное удовольствие, острое и болезненное, мешая им в розысках, сбивая их с толку и обеляя тех, кого они брали на подозрение.

Но как только дело закрыли, нервы у мэра сдали, и он стал еще раздражительнее, чем раньше, хотя старался сдерживать свои вспышки. Он вскакивал при каждом неожиданном шуме, дрожал из-за любого пустяка, трепетал с головы до ног, если на лоб ему садилась муха. Он все время испытывал непреодолимую потребность двигаться, совершая из-за этого чудовищно долгие прогулки, по целым ночам не ложась и меряя шагами комнату.

Нет, Ренарде вовсе не терзался угрызениями совести. Его грубая натура не сделалась восприимчивей к разного рода чувствам и моральным запретам. Человек энергичный, даже неуемный, рожденный воевать, грабить покоренные страны и уничтожать побежденных, охотник и драчун с инстинктами дикаря, он ни во что не ставил чужую жизнь. Он чтил церковь по соображениям политики, но не верил ни в бога, ни в черта, а значит, не ждал в будущей жизни ни кары, ни награды за свои земные дела. Веру ему заменяла мешанина из идей, выдвинутых энциклопедистами прошлого столетия; религию он рассматривал как нравственное оправдание закона, изобретенное вместе с законом самими людьми для регулирования их общественных отношений.

Прикончи он кого-нибудь на дуэли, на войне или в ссоре, по неосторожности, из мести или даже ради бахвальства, - это показалось бы ему забавной, лихой выходкой и оставило бы у него в душе такой же след, как выстрел по зайцу; но убийство ребенка все в нем перевернуло. Он совершил его в неудержимом, исступленном порыве, в вихре вожделения, унесшем его рассудок. И он сохранил в сердце, в теле, на губах, даже в пальцах, которыми душил, некое подобие звериной, подхлестнутой паническим страхом страсти к девочке, застигнутой им врасплох и подло умерщвленной. Ежеминутно мысль его возвращалась к незабываемой отвратительной сцене, и как Ренарде ни силился отогнать образ жертвы, с каким испугом ни отстранялся от него, он чувствовал, что этот образ засел у него в голове, витает рядом с ним и ждет лишь случая явиться ему.

Он стал бояться вечера, когда на землю ложится тень. Он еще не знал, почему его так пугают сумерки, но подсознательно опасался их, догадываясь, что с ними приходит ужас. Днем солнечно, днем не до страхов. Мы воочию видим предметы и существа, а потому встречаем лишь подлинные предметы и существа, которым незачем прятаться от света. А вот в ночи - казалось Ренарде, - в глухой, непроницаемой, как стены, ночи, пустой, нескончаемой, черной, беспредельной, в ночи, где тебя может коснуться нечто кошмарное, где блуждает и рыщет непостижимый ужас, таится неведомая, близкая, грозная опасность. Но какая?

Скоро он это узнал.