Маньчжурские стрелки

– Или возвращаться в Маньчжурию, – задумчиво поддержал его Иволгин. Он чувствовал свою ответственность за людей, особенно за Чолданова и Перса. Совратив идеей создания Народной армии Поволжья и большого восстания, он, таким образом, оторвал их от группы Легионера и теперь обрек на бесцельные скитания, изводящие душу всякого диверсанта сильнее страха за свою жизнь.

– Предпочитаю все же Европу.

– Предпочитаете, значит? – Иволгин приподнял голову и всмотрелся в «чистокровно азиатское» лицо Чолданова: «Тоже мне европеец выискался!». Однако ротмистр спокойно продолжил:

– Возвращаться в Азию бессмысленно. Поприжав германца, красные тотчас же двинутся на Маньчжурию. И не удержаться там атаману Семенову, как соболю на подрубленном суку.

– О Квантунской армии забываете, любезнейший.

– Не забываю. Просто помню о миллионах прокоммунистически настроенных китайцах, орды которых растерзают квантунцев, как стая шакалов – бродячую дворнягу. Как только увидят, что с севера на японцев двинулись Советы – так и порвут. Нет, подполковник, идти нужно туда, – взмахнул он пистолетом, который принялся прочищать, – на запад, на Берлин. Курбатов был прав: только на Берлин. А там видно будет.

– Почему же не присоединились к нему, ротмистр?

– Эт-то уже вопрос философский.

– Так, снизойдите, пофилософствуйте!

Чолданов несколько секунд молча, усердно чистил оружие, а затем неохотно произнес:

– Диверсант до тех пор диверсант, пока у него есть цель. Было время, когда ваша цель – поднять восстание на Поволжье – показалась мне более патриотичной, что ли, более здравой. Но теперь-то вам ясно, что народ здесь не поднять. Не готов он к такому бунту. К тому же война подмела мужичков под чистую, в селах – бабы, мальцы, да еще беглые воры и дезертиры…

– Но дезертиры-то мы из красных, – угрюмо напомнил о себе новый стрелок группы Федор Златный. Он сидел, по-восточному скрестив ноги и, положив на колени кавалерийский карабин, покачивался взад-вперед, словно творил молитву или пытался угомонить зубную боль. На нем, как и на белых офицерах, чернела пропитанная потом красноармейская гимнастерка, в которой Златный две недели тому бежал из госпиталя, за день до того, как должен был получить направление в часть. – В гробу я видел воевать за их колхозы и за идеи этого «пгидугка», – сгаркавил он – с протянутой рукой, памятники которому понаставили на каждой площади, возле каждого райкома.

– Здесь-то ты, на Волге, за что сражаешься? – вкрадчиво спросил еще один новобранец, девятнадцатилетний волжский татарин Санджаков.

– За волю. Я о ней пять лет в лагерях-тюрягах мечтал. Я по ней почти полгода в штрафбате кровью исходил. И, наконец, вот она – свободушка! Тебе, чурка, этого не понять!

– Отставить! – вмешался Иволгин. Он помнил, что к дезертирству Златного подтолкнуло слишком уж придирчивое внимание сотрудников Смерша, один из которых так прямо и заявил ему: «Не думай, что если уцелеешь на фронте, то все прошлые, довоенные грешки врага народа тебе простятся. Опять лет на десять через лагеря пропустим. Соответствующая директива уже имеется». – Обращаться друг к другу только по чину и с предельным уважением. Напоминаю, что оба вы теперь унтер-офицеры.

По традиции, заложенной еще Курбатовым, он решил создавать сугубо офицерскую группу. Всякий новичок, не имеющий офицерского чина, в течение трех месяцев служил унтер-офицером, а затем производился в прапорщики. Производство это Иволгин потом обещал подтверждать то ли приказом по штабу армии Семенова, то ли решением совета пока что несуществующей Народной армии Поволжья.

– А я хочу знать, Санджаков, почему ты здесь. Вот, почему здесь они, господа офицеры, мне ясно. Почему я – тоже не секрет. Он, татарин этот, – обратился к Иволгину, – что здесь делает? Небось нахватается опыта и пойдет сколачивать отряды борцов за независимый Татарстан? Признайся, Санджаков, в ханы метишь?

– Зачем в ханы? У мэня – месть! – потряс худыми костлявыми кулачками татарин. Волнуясь, он начинал говорить с жутким акцентом. – Я тебе много раз гаварил: у меня мэсть. Атэц в лагере. Старший брат расстрэлян энкавэдэ! У Татарстана будет другой хан. Санджаков мстит энкавэдэ!

– Значит, хан все-таки появится? – никак не мог угомониться Златный. Иволгина давно поражал какой-то неуемный, циничный шовинизм этого уголовника. Появление рядом любого инородца вызывало у Федора страстное желание тотчас же подчеркнуть это, отмежеваться, при первой же возможности терроризировать всякого «чурку».

– Появится не хан, появится великий хан, – понемногу успокаивался татарин. – Но Санджаков – не хан, Санджаков – воин, простой воин. Хан потом, он придет с Востока.

– С Китая, что ли?

– Оттуда, где есть потомки казанских ханов.

– Какие еще потомки?! Какие потомки могут быть у казанских ханов, весь род которых давно истребили?! Нет их давно. И быть не может.

– Ладно, господа, успокоились оба, – как можно миролюбивее молвил Иволгин. – Не забывайте, что у всех у нас один общий враг, жестокий и беспощадный, – коммунисты. Поэтому держаться нам нужно вместе, только вместе, без вражды и упреков.