Мандала

Я пребывал в смятении. Раньше мастер был не таким. Даже в свои годы он ничуть не уступал тем, кто моложе: обладая несгибаемой волей, сидел целыми днями в позе лотоса, исполненный потрясавшей молодых монахов силы; а главное, он был немногословен. Один лишь взгляд его сверкающих глаз, похожий на выстрел, заменял слова, а уж если он заговаривал, речи Дхармы вырывались из его уст, точно львиный рёв, сдувая с сидящего напротив касу. Нет никаких сомнений, мастер изменился. Непрерывно обмахивающийся веером в прохладной комнате с кондиционером, он напоминал старого льва. Немощного льва, который больше не может охотиться, потому что у него выпали зубы и когти. Что сделало его таким?

Мастер с серьёзным лицом беседовал с монахами. Временами он повышал голос.

Не могу подобрать нужное выражение, но в нём, несомненно, убывало нечто, что в прошлом так отличало его. Даже если принять в расчёт шесть новых годичных колец, невозможно было всё списать на возраст: та красота, которая поражала меня и приводила в трепет мои чувства, пропала, как пропала и утончённость белого журавля, замершего в кроне сосны. Остались лишь печальные следы былой прелести, как у постаревшей кокотки, – в них ещё угадывался прежний мастер. О, неужели и его одолевают неисполнимые желания? Неужели его тоже мучит тщета неосуществимых фантазий? Неужели и он страдает? Нет. Такого не может быть. Это, должно быть, близорукий взгляд блуждающего существа. Мелкая зависть. Но, как ни странно, отделаться от непочтительных мыслей о том, что мастер, подобно мне, терзается обычными человеческими думами, – не получалось. И ещё – в отличие от тех времён, когда он, сидя в сверхъестественной позе, поведал мне про «птицу в бутылке», теперь, когда его некогда прямой, как натянутая тетива, позвоночник согнулся; когда он часто моргал глазами, из которых исчез острый блеск, ввергавший меня в стыд и отчаяние; когда он сидел так лицом к лицу с продажными монахами, – этот теперешний мастер гораздо больше внушал мне тёплых родственных чувств. Раньше я был им пленён, упивался красотой его лица, но между нами не было человеческой любви. Теперь же я испытывал к нему такое щемящее чувство, что рёбра сжимались. Неужели это лишь голос подлого эгоизма: я не хотел один быть несчастным, не хотел один быть страдающим существом? Изнурённый, как старый лев, потерявший храбрость охотиться, мастер вызывал у меня глубокую любовь, которую вернее назвать состраданием. Но теперь меня одолевали тоска и бессилие человека, утратившего цель, к которой надо стремиться и которую надлежит преодолеть. Меня вдруг захлестнуло одиночество, как будто в гонке я догнал соперника и обнаружил, что тот сдался и лежит на земле.

Я незаметно покинул гостиничный номер. Корень моего смятения так и не открылся мне. Одиночество раздувалось, как воздушный шар.

…Наконец я принял второе решение. Я решил встретиться с ней. Встретиться и выяснить источник моего одиночества.

Монеты, клацнув, провалились в автомат, в трубке засвистело. Я глубоко вдохнул и стал крутить диск… Набрав последнюю цифру, вытащил палец. Последовал длинный сигнал, похожий на жужжание пчелы… После третьего гудка ответили.

– Алло. Слушаю, – произнёс немолодой женский голос.

Это была она. Рука, державшая трубку, мелко задрожала; сердце заколотилось. Я весь напрягся.

– Слушаю, – повторил голос.

Официальным тоном, без тени эмоций, я коротко ответил:

– Это Пёнчин.

– Простите, кто?

Видимо, она не поняла. Я проговорил снова, по слогам:

– Пён-чин. Ким Пён-чин.

На том конце провода ахнули. В трубке долго шипело. Я ждал… Наконец шипение оборвалось.

– Что случилось?

Голос был сдержанным – похоже, эмоции немного улеглись.

– Я хочу встретиться.

– Где… где ты сейчас?

– В чайной «Дерево бодхи» напротив монастыря Чогеса.

Некоторое время было тихо, потом снова раздался её голос:

– Я скоро буду.

Немного постояв у автомата, я вернулся на место. Меня опять одолевали сомнения. Возможно, зря я это затеял. Я вовсе не был уверен, что встреча с ней вскроет корень моего одиночества. Но кости уже брошены. Я сцепил ладони.

– Что желаете? – спросила официантка, поставив на столик чайный стакан.

Я сжал кулаки и щёлкнул суставами.

– А спиртное… не продаёте?

Официантка изумлённо посмотрела мне прямо в лицо.

– Есть виски…

Я снова щёлкнул пальцами.

– Давайте.

Прикрыв ладонью рот, официантка прыснула.

– Налейте в чайный стакан, – добавил я.

Она кивнула, всё ещё прикрывая рот. Я воспринял это как жест презрения: мол, ты тоже такой, пропащий. Я поднял котомку на колени и обеими руками крепко обнял её.

Чайный стакан до половины наполняла кроваво-красная жидкость. Я выпил её залпом и заказал ещё две порции.