Мандала

Женщина средних лет, одетая в ханбок, вскочила мне навстречу. Я замер. Несколько мгновений она стояла в спринтерской позе, согнувшись в пояснице и протянув ко мне руки, будто желая меня обнять. Потом, подавив эмоции, сдержанно произнесла: «Садись» и сама села первой. Я сел за столик напротив неё.

– Сестра сказала, что ты ушёл в монастырь. Ну… как ты?

Я сидел молча. Мне казалось, что слова прорвутся потоком, но, к собственному удивлению, я вообще не мог заговорить.

– Наверно, тяжёлая… Сними.

Я сидел с котомкой на спине.

– Ерунда, совсем не тяжело. Тяжела карма.

Я снял котомку и поставил рядом с собой.

– Мне нечего сказать. Я грешница…

– Безгрешных людей не бывает.

– Ты меня ненавидишь – не стану тебя переубеждать. Только…

Она ненадолго замолчала. Я посмотрел ей прямо в лицо. В её глазах стояли слёзы. Увядающую кожу покрывала сеть мелких морщин. Это уже не была молодая цветущая женщина, которая вскакивала посреди ночи и бежала на звуки флейты.

– Пойми меня… Ты можешь меня понять?

– Понять? Понимание возможно, когда есть любовь.

– Ты до сих пор меня ненавидишь… Конечно, ты считаешь, я пошла на поводу у страсти.

– Это был плохой способ. Неужели обязательно было уходить именно так?

– Я много наворотила. Оправдываться не буду.

– Почему вы уклоняетесь от ответа?

– Это всё кровь… Всему виной горячая кровь… Что тебе ответить?

Грудь будто придавил каменный жёрнов. Я знал, что не имею права загонять её в угол. И несмотря на это, с моего языка сорвались ядовитые слова:

– Неужели так трудно перетерпеть похоть?

– Зачем ты так…

Её руки мелко тряслись.

– Зачем? Выразиться поделикатнее?

– Хватит, прекрати!

Её лицо вдруг перекосилось, она обеими руками облокотилась на стол. Узкие дряблые плечи дрожали, как зыбь на воде. Я поднял взгляд к потолку. Нельзя было давать слабину. Но вопреки всей моей решимости, у меня сосало под ложечкой и приходилось то и дело сглатывать сухую слюну. Она подняла голову. Её глаза покраснели.

– Можешь оскорблять меня ещё сильнее. Если тебе полегчает… Говори, что хочешь.

– Всё. Я пойду.

Я взял котомку. Она наклонилась и схватила мою руку. Её ладонь была тёплой. Я сидел молча. Она заговорила срывающимся голосом:

– Маудгальяяна[58] ради своей матери, попавшей в ад, семь раз туда спускался… Спаси грешную женщину.

Я впервые улыбнулся.

– Маудгальяяна – бодхисаттва. А я жалкий пропащий монах.

Она тоже слабо улыбнулась.

– Кто сказал, что бодхисаттвами рождаются? Раз уж ты ушёл в монастырь… Ты должен стать хорошим монахом. Должен спасать заблудших.

Я повесил котомку на спину.

– Я пойду.

– Ладно… спасибо тебе, – её голос снова срывался. – Спасибо, что пришёл… Я знаю, ты не останешься, даже если попрошу… Ну что ж, всем правит судьба. Так что я просто живу и молюсь.

Она промокнула глаза платком.

– Когда я узнала, что ты стал монахом, то решила уверовать в Будду… Конечно, вся моя вера – это просто молитва…

– В итоге всё устроено одинаково. Любое дело получится, если проникнуться им до глубины души.

Она снова взяла мою руку.

– Береги себя, где бы ты ни был… Появляйся хотя бы изредка… И позвони сестре…

Я незаметно высвободил ладонь.

– Прощайте.

Некоторое время она смотрела на свои повисшие в воздухе дрожащие руки, потом поднесла их к груди, сложила и поклонилась.

– Желаю тебе… просветления.

Я торопливо толкнул дверь и вышел на улицу. Незнакомая западная музыка оглушила, как вопль, и неожиданно стихла.

Наверное, в какой-то момент я её простил. Когда увидел её увядающее лицо… нет, когда решил встретиться с ней. А может, уже тогда, когда бессонными ночами пытался нарисовать её образ, расцветавший и рассыпавшийся тысячами, десятками тысяч мандал… Разве старение, болезни и смерть не спасительны для человека? Если бы люди не старели, не болели и не умирали, если бы молодость длилась вечно, что бы мы делали со всем этим: с любовью, ненавистью, обидой, желанием, огромными, как горы, как море, как небо… Я простил её, потому что мы связаны кровной связью, ведь эта женщина дала мне жизнь; а может, потому что передо мной стояла более фундаментальная человеческая задача – преодолеть свою личную злость на неё за то, что она бросила меня и сбежала. Так что любовь, которую я отдаю ей, в равной мере возвратится ко мне. Если бы её лицо было белым от пудры, тело оставалось упругим, если бы она до сих пор бросала лукавые взгляды на мужчин, я не смог бы избавиться от ненависти, пустившей в моей душе глубокие корни.