Мандариновый лес

Температура воды в декабре около десяти. Для привычных и закаленных не так и страшно. Для моржей тем более – кажется, в прорубях вода бывает и ниже. Но Людмила не была ни закаленной, ни уж тем более моржихой.

Женя закрывала глаза, пытаясь отогнать от себя видение, но оно было так четко и ярко, как картинка в телевизоре последних моделей.

Да, темный, мокрый тяжелый песок, грязно-серое море и низкое свинцовое небо, слившееся на горизонте с водой. Вдали чуть заметная узкая полоска волнореза, и высокая, тонущая в волнах башня маяка, еле просматриваемого в плотном беспросветном тумане, и маленькая фигурка женщины, с отчаянием вглядывающейся вдаль. Женщина немолода, худощава, и ей явно холодно. На ней легкая, не по сезону, куртяшка с капюшоном, накинутым на голову. Но ветер, порывистый, жесткий, колючий, без конца его срывает. Еще на ней спортивные брюки и кроссовки – все, как для обычной прогулки. Замерзшие руки она прячет в карманы. На очки – а женщина в очках – без конца попадают капли воды, их относит ветер. Женщина щурится, то и дело снимает очки и пытается стереть набежавшую воду. Попеременно она смотрит на небо и море и замечает, что они почти одинаковы и по цвету, и по настроению, они слились воедино, и это почему-то удивляет ее. «Выходит, одновременно, – печально усмехается она, – одновременно, как интересно! Ты попадаешь в пучину морскую и на небеса». И ей становится смешно, но лишь на минуту, а потом она начинает плакать. По ее щекам текут слезы, и их так много. Кажется, она никогда так не плакала, даже в те самые ужасные и страшные дни. Или она все забыла? А разбушевавшийся, словно разбуженный, потревоженный и рассерженный ветер усиливается и бросает ей в лицо кучу брызг. Слезы перемешаны с соленой водой. Не различить – все солоно, и все горько. Ах, как же все горько! Вся ее жизнь с привкусом горечи.

Спустя пару месяцев после последнего Жениного письма ей пришла бандероль – обычная довольно потрепанная общая тетрадь в коричневой дерматиновой обложке. Это был дневник Людмилы. Так Женя и узнала подробности ее жизни. Прочитав дневник, Женя долго раздумывала, что с ним делать. И все-таки выкинуть не решилась. Убрала в дальний угол стола, предварительно завернув его в плотный, темный целлофановый пакет.

* * *

Итак, ей очень холодно, и в голове тоже все как-то нескладно – там то и дело вспыхивают странные, почти забытые картинки из далекого, почти нереального детства, где она, рыжеватая и сероглазая девочка, и ее мать, тоже рыжая и сероглазая, тоже в очках.

Мать крепко держит ее за руку, но удержать не может – она вырывается и бежит по огромному, бескрайнему лугу, на котором цветут синие васильки и бледно-розовые горицветы, желтая горчица и сиренево-розовый кипрей, и так сладко пахнет, что девочка зажмуривает глаза. Пахнет летом и солнцем, прожаренной землей, буйно цветущими травами, пылью от дороги, подковой огибающей поле, горячей от солнца смолой.

Вдоль дороги стоит молодой, неокрепший сосновый лесок. Громко, весело и нагло поют птицы, и девочка неожиданно для себя раскидывает руки и падает на спину. Земля горячая, и там, внизу, пахнет еще ярче и слаще.

Девочка замирает. Тишина. Даже птицы примолкли – вот чудеса! Сквозь тонкие веки пробивается яркое, спелое солнце, и она еще сильнее зажмуривает глаза. Но битва неравная, и она отворачивается.

Сквозь приоткрытые ресницы она видит зеленого кузнечика, замершего в смешной и нелепой позе, и крошечную божью коровку, ползущую по ее плечу, и ей становится щекотно и очень смешно.

Над ее головой, над легкими, золотистыми волосами кружит бабочка, обычная капустница, даже обидно. Девочке нравятся шоколадницы и крапивницы или красавица адмирал, оранжево-черная, с белыми пятнами. Ну и ладно, пусть будет обычная рядовая капустница!

Девочка разочарованно вздыхает и наконец слышит встревоженный голос матери:

– Мила, Мила! Ну где ты, господи?

Она вздрагивает и неохотно поднимается с земли.

Мать видит ее золотистую голову и машет рукой.

Девочка виновато опускает глаза, а мать, не переставая причитать, отряхивает ее платье и волосы. Она берет дочку за руку и крепко сжимает ее.

– Попробуй только! – грозится она. – Уедешь обратно, в свой Ленинград, к своему папаше!

Уехать в Ленинград, где она родилась, Мила очень хочет. Как ей не хотелось с ним расставаться! А вот к отцу, нет, к отцу ни за что! Она его не простила. А прощения он просил, даже плакал, вставал на колени:

– Милочка, деточка, дочка!

Руки целовал, это было ужасно. Но нет. Никогда. Никогда она не простит ему ни себя, ни маму. И тетю Веру эту дурацкую она не простит, их соседку, к которой папа «бегал, бегал, да и ушел». Вот тогда они с мамой и сорвались. Собрали нехитрые пожитки, поехали в Сибирь, на мамину родину, к деду Василию, маминому отцу, в Гусиный Брод. Смешное название, правда?

– Мам, – спрашивала девочка, – там что, одни гуси?

Ей почему-то было смешно.

– Гуси, – ворчала мама. – Ага, одни гуси! Ох, Милка! Ну и дурочка ты у меня!