Мандолина капитана Корелли

Карло задержал на нем взгляд, полный бесконечной печали, и очень мягко начал «Аве Мария». Не вариант Шуберта или Гуно – нечто, возникавшее из его души, что-то прекрасное, послушное и лиричное. Солдаты перестали молиться и прислушались. Кто-то узнал мелодию колыбельной, памятной с детства, другие услышали звуки любовной песни. Карло дважды повторил: «Молись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти», – затем умолк и отер рукавом глаза. Один из теноров «Ла Скалы» начал «Гудящий хор» из «Мадам Баттерфляй»,[159] и вскоре остальные уже присоединялись или замолкали из-за кома в горле. В этой убаюкивающей мелодии что-то утешало: она была необходима, она совпадала с состоянием измученных людей на пороге смерти, грязных и оборванных, настолько подавленных несчастьем, что не было сил взглянуть на любимые лица товарищей, которых так скоро было суждено потерять. Так легче – петь не разжимая губ и думать о матерях, о родных деревнях, о своем детстве среди виноградных лоз и полей, об объятьях отцов, о первом поцелуе обожаемой невесты, о свадьбе сестры. Так легче – почти неприметно покачиваться в такт этой мелодии и видеть внутренним взором этот остров: хмельные ночи, буйные забавы и прекрасных девушек. Петь легче, чем думать о смерти, – это хоть чем-то занимает сердце.

Когда грузовик подъехал к розовым стенам борделя, у Гюнтера Вебера подогнулись колени. Еще перед самым прибытием ему казалось, что он осознал – судьба призвала его на убийство друзей.

Он не ожидал, что они будут петь, когда приедут, – петь без слов ту самую мелодию, которую он и «Ла Скала» пели вместе поздней ночью в доме доктора, когда все уже были слишком хороши, чтобы помнить или отчетливо выговаривать какие-либо слова. Он не ожидал, что они так легко выпрыгнут из грузовика, – он думал, их будут выталкивать и вываливать штыками и прикладами. Он не ожидал, что Антонио Корелли узнает его и помашет рукой. Возможно, он думал, что лицо человека меняется, когда тот становится палачом. Дав указание сержанту согнать итальянцев к стене, Вебер закурил новую сигарету и отвернулся. Он посмотрел на своих солдат, переминавшихся в молчании, и решил подождать – вдруг поступит указание об отсрочке приговора. Он знал, что оно не поступит, но, тем не менее, ждал.

Наконец Вебер резко повернулся и, понимая, что необходимо сохранить хоть крохотную долю приличия, подошел к итальянцам. Более половины молилось, встав на колени, другие в ожидании смерти рыдали как дети. Антонио Корелли и Карло Гуэрсио обняли друг друга. Вебер достал пачку сигарет и подошел к ним.

– Закурите? – спросил он, и Корелли взял сигарету, а Карло отказался.

– Доктор сказал, что это вредно для здоровья, – пояснил он.

Корелли взглянул на своего бывшего протеже и проговорил:

– У тебя руки дрожат – и ноги.

– Антонио, мне очень жаль, я старался…

– Конечно, Гюнтер. Я знаю, как это бывает.

Он глубоко затянулся и добавил:

– Вот ты всегда доставал отличный табак. Это раздражало доктора.

– Cosi fan tutte,[160] – сказал Вебер, издав короткий глухой смешок. Он закашлялся и резко прикрыл рот рукой.

– Ты не зарази нас, – сказал Карло.

Лицо Вебера исказилось – он старался подавить слезы и отчаяние. Наконец он произнес:

– Простите меня.

Карло презрительно усмехнулся:

– Тебе никогда не будет прощения.

Но Корелли поднял руку, прося друга замолчать, и мягко проговорил:

– Гюнтер, я прощаю тебя. Если не я, то – кто?

Карло возмущенно крякнул, а Вебер протянул руку.

– До свиданья, Гюнтер, – взяв ее, сказал Корелли. Он задержал руку бывшего друга в своей, коротко пожал ее напоследок и отпустил. Взял под руку Карло и улыбнулся ему:

– Пошли, – сказал он, – мы с тобой были приятелями в жизни. Пойдем вместе в рай.

Стоял прекрасный день для смерти. Мягкие опрокинутые облака медленно текли над вершиной горы Энос. Невдалеке звякал козий колокольчик и мекало стадо. Корелли почувствовал, что у него самого дрожат ноги и нет никакой возможности остановить эту дрожь. Он подумал о Пелагии, о ее темных глазах, ее неистовом характере, ее черных волосах. Вспомнил ее в дверном проеме «Casa Nostra» – она смеется, а он ее фотографирует. Вот Пелагия расчесывает Кискису и разговаривает с ней тоненьким, приятным для животных голоском; вот чистит лук, вытирает слезы и улыбается; бьет его, когда украли ее козленка (он вспомнил, что так и не достал другого взамен, как обещал, – может, следует попросить отложить казнь?); Пелагия в восторге, когда он впервые сыграл ей «Марш Пелагии»; Пелагия целует в щеку Гюнтера Вебера за обещание отдать патефон; Пелагия вышивает одеяло, которое на самом деле с каждым днем уменьшается; Пелагия озадачена несимметричной вышивкой на жилете; Пелагия визжит ему в ухо, когда у мотоцикла отказали тормоза и они понеслись с горы; Пелагия под руку с отцом возвращается с моря. Пелагия была такой бойкой и ладненькой, а теперь – такая бледная и худая.