Мандолина капитана Корелли

Проходили часы, а Корелли всё лежал под телом своего друга в их перемешавшейся на земле и обмундировании крови. Уже смеркалось, когда Велисарий наткнулся на эту переплетенную груду печальных останков и узнал такого же большого, как он сам, человека, который когда-то протянул руку через преграды вражды и угостил его сигаретой. Он взглянул в эти безучастно открытые глаза, содрогнулся при виде сместившейся изуродованной челюсти и, дотянувшись рукой, попытался прикрыть ему веки. Они не закрылись, и ему вдруг пришло в голову, что непристойно оставлять собрата мухам и птицам. Опустившись на колени, он просунул руки под это массивное туловище и древоподобные ноги. Мощным усилием, чуть не опрокинувшись от натуги, он поднял Карло с земли и посмотрел вниз. Он увидел сумасшедшего капитана, жившего у доктора, – того, чья тайная и тщательно скрываемая любовь к Пелагии была известна всем на острове и всеми обсуждалась. Эти глаза были не пусты, в них что-то мерцало. Шевельнулись губы: «Аютарми».[162]

Велисарий прислонил Карло к розовой, в оспинах от пуль стене, вернулся и опустился на колени рядом с капитаном. Он взглянул на ужасные раны, на темное озерцо крови, уже становившееся черным, и подумал, не милосерднее ли просто прикончить его.

– Доктор… – проговорил умирающий, – Пелагия…

Силач осторожно поднял его, почувствовав, насколько он легок, и припустил бегом по каменистым полям, чтобы спасти ему жизнь.

Никто не знает точного числа итальянцев, что полегли на земле Кефалонии. Было перебито, по меньшей мере, четыре тысячи, а возможно, и девять. 288 000 кило забитого человеческого мяса или 648 000? 18 752 литра яркой молодой крови или 42 192? Свидетельства утрачены в огне.

На вершине горы Энос Алекос оглядывал родную землю внизу. В какой-то безумный момент он подумал, не 24-е ли сегодня июня? Разве день Святого Иоанна в сентябре? Кто-то перенес его? Громадные огни появлялись через равные промежутки в местах, где никогда не раскладывали костров для святого. Он чувствовал запах оливкового дерева и сосны, керосина, сухого терновника, смолы, масла и обуглившегося сырого мяса; с отвращением он втянул носом воздух. Итальянцы никогда не умели готовить мясо. Даже на этой огромной высоте он ощущал отвратительный душок паленых волос и костей и со страхом наблюдал, как грязный дым замазывает звезды черным. Возможно, это конец света.

Внизу в долинах немцы, уничтожая улики, состязались с исторической правдой и проявляли, обращая плоть в дым, избыточную осведомленность в своей вине. Они гнали один грузовик с горючим за другим. Солдаты срубали тысячелетние оливы и укладывали их высокими штабелями у наваленных грудами трупов, пока складывать выше стало невозможно. Они пренебрежительно показывали на некоторых мертвецов, говоря: «А этот-то обмочился» или «От этого дерьмом несет», – но смеялись немногие. Их руки и мундиры были выпачканы в крови и брюшной слизи, сладкий, липкий запах свежего мяса кружил им головы, как выпивка, а пот струился по вискам, когда они перебрасывали мертвых мальчиков, одного за другим, через плечо и сваливали их на погребальный костер. Они работали до слабости в ногах, пока огонь не стал таким жарким, что не позволял подойти ближе, но конца работе не было видно. Прибывали новые застывшие в укоре трупы, при этом неверном свете выглядевшие дьявольски. Прибывали в грузовиках, в джипах, переброшенными через капоты бронетранспортеров и спины мулов, и несколько раз – на носилках.

Священников, кроме Арсения, там не было. Месяцами пророчил он, что эти ребята закончат в огне, но когда это произошло, у него от ужаса подкосились ноги. Он на самом деле чувствовал себя в ответе. Тем вечером, когда все греки попрятались по домам, глядя в ночь сквозь щелочки закрытых ставень, отец Арсений пришел со своей собачкой к самому большому костру у Троянаты вблизи монастыря святого и узрел Армагеддон. Точно незримый, проходил он среди бледных лиц мертвецов, напоминавших католическое изображение последнего дня. Повсюду вокруг него неистово трудились темные силуэты немецких солдат, похрюкивающих, как свиньи, когда швыряли на огонь трупы – один за другим. Неподалеку священник услышал придушенный, леденящий душу вопль еще живого мальчика, метавшегося, бившегося в острой муке своей кремации.

Отец Арсений ощутил, как душа шевельнулась в нем, и, широко раскинув руки, закричал; голос его покрывал крики солдат, шипенье и треск огня. Размахивая посохом из оливкового дерева, он запрокинул голову:

– Вглядывался я во дни минувшего, в лета времен древних! Призываю к воспоминанию песнь мою в ночи, веду беседу с сердцем своим!

Ужель Господь покинул нас навечно? И ужель не будет он более благосклонен? Исчезла ль милость его непорочная навсегда? И обещание не сбудется вовеки? Господь забыл о милосердии? И во гневе затворил свои милостивые заботы?

Горе тебе, грабящему, когда ты не ограблен! Горе тебе, творящему вероломство, а к тебе предательства не сотворенному! И когда перестанешь ты отбирать, тогда сам ты будешь обкраден!