Мандолина капитана Корелли

Ночью греки появились снова; они вытаскивали тела из отстойников и канав, опять отмечая, что ни у кого не было ни часов, ни ручки, ни единой монетки. Они находили фотографии смеющихся девушек, любовные письма, семейные снимки, на которых все стояли рядком и улыбались. Многие солдаты, сознавая неминуемость уничтожения, но полные решимости говорить даже из глубокой могилы, нацарапали на обороте открыток и фотографий адреса – в мучительной надежде, что найдется кто-нибудь, кто напишет письмо, передаст известие. На многих письмах чернила расплылись, будто несколько крупных капель дождя застигли отправителя под открытым небом.

Они не знали, что, быстро усвоив урок предыдущей ночи, немцы теперь экономили силы, заставляя офицеров оттаскивать к грузовикам своих убитых и пристреливая их, только когда работа была сделана. Они не знали о существовании Гюнтера Вебера – далеко не единственного фашиста, доведенного до сумасшествия и сломленного своей послушной долгу жестокостью. Но они снова видели те же костры и качали головами, когда то же зловоние отвратительной стряпни пропитывало их дома и одежду, и снова изо всех сил старались спасти мертвых посреди ночи, которую то затухающие, то пляшущие тени деревьев и людей, что отбрасывали скачущие оранжевые языки костров, сделали погребальной.

На следующий день прошел слух о том, что во мраке бродил Святой Герасим, а когда вернулся в свой катафалк, монахини нашли его поутру со следами слез на черной коже ссохшихся щек и темно-красной крови на золоте и атласе его туфель.

58. Хирургия и погребение

Как раз когда начинало темнеть, дверь внезапно распахнулась от удара, и первой мыслью Пелагии было – это немцы. Она знала, что все итальянцы погибли.

Как и остальные, сначала она слышала звуки боя – механическое тявканье пулеметов, щелканье винтовок, короткие автоматные очереди, приглушенно-басовитые литавры снарядов, а потом – нескончаемый треск расстрельных команд. Сквозь ставни она видела проезжавшие мимо грузовики: в них ликовали гренадеры, либо с них свешивались трупы итальянцев со струйками крови в уголках рта и глазами, устремленными в бесконечность. Ночью она вышла с отцом, у которого от слез гнева и жалости дрожали щеки, и пошла искать еще живых среди этих тел, разбросанных, раскиданных чудовищным огнем.

От увиденного она онемела – не из-за страха или печали, а от пустоты.

Итак, жизнь кончилась. Она знала, что немцы насильно отправляют молодых красивых женщин в бордели, поскольку добровольцев не находилось. Она знала, что в этих борделях полно запуганных и измученных девушек отовсюду – от Польши до Словении – и что фашисты пристреливают их при первом признаке сопротивления или болезни. Она сидела за столом с мыслями, полными лишь воспоминаний, изредка оглядывая всё вокруг себя, в последний раз вбирая подробности земной жизни: сучки на ножке стола, кастрюли с вмятинами, которые она так старательно отдраивала, одну необъяснимо обесцветившуюся плитку на полу, запретный портрет Метаксаса на стене, который отец повесил, хоть и был непримиримым венизелистом. Руку она держала в кармане фартука, и когда придут немцы, она застрелит одного, так что им придется в ответ пристрелить ее. Маленький «дерринджер», казалось, не соответствовал этой задаче, но, по крайней мере, у отца был итальянский пистолет и пятьдесят патронов, которые кто-то, может быть из кружка «Ла Скала», оставил перед их дверью как безрадостное наследство.

Итак, дверь распахнулась, она вздрогнула, как неизбежно поступают персонажи в замусоленных от чтения книжках. Краска сбежала с ее лица, она поспешно поднялась, сжимая в руке оружие, и узрела Велисария – он дышал часто, как собака, от пояса был измазан кровью, а глаза его горели сверхъестественной силой, с которой ему посчастливилось родиться.

– Я бежал… – проговорил он и прошел к столу, осторожно положив на него свою жалкую ношу – безвольную, расслабленную и спокойную, как и любой из тысячи мертвых, виденных ею прошлой ночью.

– Кто это? – спросила Пелагия, удивляясь, отчего это силач озаботился всего одним из столь многих.

– Он живой, – сказал Велисарий. – Это сумасшедший капитан.

Пелагия быстро склонилась над телом; в душе у нее боролись, бились ужас и надежда. Она не узнала его. Так много запекшейся крови, клочков излохмаченной плоти, так много дырочек в гимнастерке на груди, все еще сочившихся кровью. Лицо и волосы блестели и были покрыты лепешками грязи. Она хотела коснуться его, но отдернула руку. До чего можно касаться у человека в таком состоянии? Она хотела обнять его, но как обнимешь человека, настолько израненного?

Труп открыл глаза, губы его улыбнулись.

– Калимера, корициму, – произнес он. Она узнала голос.

– Сейчас вечер, – глупо ответила она, не найдясь, что сказать еще.

– Ну, тогда, калиспера, – пробормотал он и закрыл глаза.

Пелагия взглянула на гиганта распахнутыми в отчаянии глазами и сказала:

– Велисарио, ты сделал великое дело. Я приведу отца. Посиди пока с ним.