Мандолина капитана Корелли

Но первой умерла Дросула – сидя совершенно прямо в своей качалке, так тихо, что казалось, извиняется за то, что вообще жила. Неукротимая женщина, прожившая несколько счастливых лет с мужем, которого любила, женщина, из принципа отрекшаяся от своего сына и остаток дней проведшая в щедром услужении, – даже зарабатывая на хлеб тем, кто принял ее к себе по явной случайности. Она, подобно терпеливому пастырю, вела хозяйство этой маленькой семьи и, как мать, собирала ее на своей обширной груди. После того как ее похоронили на том же кладбище, что и доктора, Пелагия с отчаянной ясностью поняла: теперь ей не только нужно ухаживать за еще одной лампадкой, но она осталась одна. Совершенно не представляя, как жить дальше, она со страхом и безнадежностью в сердце вступила во владение таверной Дросулы и неумело принялась зарабатывать на жизнь.

Алекси, теперь совершенно лысый, переместился из идеологической Арктики пуританской компартии в субтропический климат партии социалистов и с некоторым виноватым беспокойством обнаружил, что его успех как адвоката незаметно вверг его в тот самый класс, который он призывал презирать. Он стал лощеным буржуа с большим «ситроеном», с домом, претендовавшим на сейсмоустойчивость, заполненным терракотовыми горшками с распустившейся геранью, с четырьмя костюмами и с отвращением к коррупции и некомпетентности, которые олицетворяла партия его души. Он витиевато выступал в пользу социалистов на митингах и собраниях, но в нише для голосования тайком поставил крестик напротив Караманлиса и потом притворялся ужасно огорченным, когда тот победил на выборах. Он нанял бухгалтера и стал так же умело уклоняться от налогов, как и любой другой сознательный грек, поддерживающий давнюю традицию.

Антония продержалась четыре года после того, как ее лоно стало возмущенно требовать обитателя, не видя повода уступать телу, выдвигавшему столь безрассудные и идеологически подозрительные требования, пока, в конце концов, тайно не сговорилась с ним и не позволила ему заставить ее забывать о пилюлях. Однако, никто больше ее самой так неподдельно не удивился, когда живот у нее неуместно раздулся, и ребенок начал формироваться. Они с Алекси снова стали держаться за руки на людях, смотрели увлажненными глазами на малышей и одежду для младенцев и составили длинный список имен, чтобы вычеркивать их на том основании, что «я знаю кое-кого с таким именем, это ужасный человек».

– Будет девочка, – говорила Пелагия в тех частых случаях, когда прикладывала ухо к растущему животу Антонии. – Она такая тихонькая, никого другого быть не может. В самом деле, вы должны назвать ее Дросулой.

– Но Дросула была такая большая и…

– Страшная? Не имеет значения. Мы всё равно все ее любили. Ее имя должно жить. Когда дитя повзрослеет, она должна знать, как она его получила и кому оно принадлежало.

– Ох, мама, я не знаю…

– Я старая женщина, – заявляла Пелагия, получавшая значительное удовлетворение от повторения этого припева. – Это может быть моим последним желанием.

– Тебе шестьдесят. Сейчас это не старость.

– А я чувствую себя старой.

– А такой ты не выглядишь.

– Ну вот, я воспитала врушу, – вздыхала Пелагия, тем не менее ужасно довольная.

– Мне тридцать четыре, – говорила Антония, – вот это старость. Шестьдесят – это просто число.

Девочка без тени сомнения оказалась мальчиком, укомплектованным очаровательно сморщенной мошонкой и тоненьким пенисом, который, несомненно, докажет свою пригодность в последующие годы. Пелагия баюкала младенца на руках, грустя как женщина, на всю жизнь оставшаяся девственницей и формально бездетной, и сразу начала называть его Яннисом. Она так часто звала его этим именем, что вскоре родителям стало очевидно: дитя не может быть ни Кирьякосом, ни Вассосом, ни Стратисом, ни Дионисием. Если его называли Яннисом, оно улыбалось и надувало слюнявые пузыри, которые лопались и стекали струйкой по его подбородку, так что Яннисом оно и было – и никем другим. У него была непреклонная, упрямая бабушка, которая всегда говорила с ним только по-итальянски, и родители, всерьез обсуждавшие вопрос отправки его в частную школу, хотя ничего плохого не было и в государственных.

Алекси, увлекшись внезапно возникшей очевидной идеей, что человек должен передать своему сыну что-то, по возможности не связанное с налогом на наследство, стал приглядываться, во что бы сделать хорошие вложения. На неплодородном склоне холма он выстроил небольшой квартальчик курортных меблированных комнат и установил в таверне современную кухню и туалеты. Он уговорил Пелагию, и та согласилась нанять подходящего повара, а сама осталась управляющей, и доходы они делили пополам. На крашенные клеевой краской стены Пелагия прикрепила все открытки, продолжавшие приходить с четырех сторон света, вместе с разноцветными образцами иностранной валюты, подаренными туристами, которые становились капризно-щедрыми под размягчающе добросердечным влиянием «роболы» и «рецины».

70. Раскопки