Маневры памяти (сборник)

Первые лет десять, а то и пятнадцать, как должен бы был знать, что они существуют, я плохо их помню, во всяком случае, не распознавал. Родившись за пять лет до войны и во время войны лишившись родителей, я с двенадцати учился в Нахимовском, а оно, это училище – объект всесоюзной зависти мальчишек – развивало у поступивших самомнение непомерное. Набрался его тогда и я, может, не больше других, но уж точно не меньше.

Это к тому, что когда к моей тетке приезжали в Ленинград на несколько дней родственники из Крестец, то я, заглядывая к ней по выходным (только так нас из училища и отпускали), этих приезжих едва ли и замечал. Из Крестец они… А это где? Дважды в год наш батальон участвовал в параде на Красной площади, и там, в Москве, нас возили по театрам или, к примеру, на танцевальные вечера в закрытый интернат, где учились дочки дипломатов. Нам было по тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Сколько лет должно быть человеку, чтобы его уже можно было назвать снобом?

Из сказанного поясню две упомянутых позиции – «тетка» и «Крестцы».

Тетка – точнее, четвероюродная сестра моего отца – Мария Петровна Глинка, была когда-то, лет за десять до войны, в браке с моим отцом – удаленность родства это допускала. Детей у них не случилось, разошлись они мирно, если не полюбовно, и тетка Муся осталась добрым другом как для него, так и для всех остальных родственников отца и новой его жены. А уж когда он погиб, а в сорок четвертом в эвакуации умерла мама, то тетка Муся вообще стала считать меня чем-то между племянником и сыном… Замечательной доброты она была, и в этой доброте порывиста до степеней, которых следовало опасаться. Ей был свойственен нестандартный тип мышления, так, к примеру, будучи внучкой губернатора,[30] она, не желая расстаться с парадной фотографией деда, хранила ее разрезанной на две части и в разных местах: то есть мундир с орденами отдельно от головы, видимо, считая, что так можно избежать опасности при обыске. Впрочем, когда умер Сталин, то поставила большой портрет отца народов на стул, декорировала крепом (была художницей), и вся огромная коммуналка[31] ходила к ней всхлипывать.

Кстати, именно она же, тетка Муся, когда мне было уже лет четырнадцать и мы нечаянно встретились в Русском музее (она жила совсем рядом), вдруг потащила меня в зал, где висели портреты выпускниц Смольного института, и указала на портрет Нелидовой работы Левицкого.

– Это, кажется, родная сестра твоего прапрапрадеда, – сказала она. – Но ты в своем Нахимовском, пожалуйста, не болтай…

Год тогда шел примерно 1950-й. Много позже, когда разобрался, выяснилось, что одно из трех «пра» – лишнее. Мамина мама – Екатерина Владимировна Гедеонова, была урожденной Нелидовой, и ее прадед Александр Иванович Нелидов приходился любимой собеседнице[32] Павла I – Екатерине Ивановне, родным братом. Кроме того, в уходящей вглубь веренице Нелидовых мигал тревожными вспышками проблесковый маячок Отрепьевых…

Крестцы. Как оказалось, кроме названия поселка, это еще и название одной из глав в радищевском «Путешествии», хотя сей факт дошел до меня тоже, как свет далекой звезды, лишь когда в Крестцах – поселке-городке в восьмидесяти километрах южнее Новгорода – я впервые в самом конце пятидесятых побывал. Потом я туда зачастил. С начала шестидесятых у родной сестры тетки Муси, Надежды Петровны Исаевой, жившей в Крестцах, прожил от двух до пяти своих лет (по Корнею Чуковскому – лучший из возрастов) мой старший сын. И вот ее-то, Надежды Петровны, муж – Сергей Николаевич Исаев – и был одним из тех двоих, рассказом о ком я собирался занять своих пассажиров, прежде чем высадить их из машины на озере Пирос.

Вторым был брат Сергея Николаевича – Борис Николаевич, в доме которого мои спутники только что осматривали угловой диван.

Братья были высокими и до старости стройными, в чем-то очень похожими и все же разными абсолютно.

О том, что они оказались в Крестцах не по своей воле, мне, как и многое другое, связанное с ними, стало известно позорно поздно. Впрочем, я об этом уже сказал: позорно, что многие годы не интересовался, не расспрашивал… Представить же, чтобы они сами стали рассказывать о себе, да еще как о жертвах – невозможно. Так и вижу, даже сейчас, эти лица. Жаловаться? Не та была порода.

Знаю, что Сергей Николаевич сразу после войны был директором Крестецкой школы и вел, кроме того, уроки математики. Знаю, точнее, узнал позже, что в начале 1950-х его исключали из партии. За что? Вообще-то не так удивляло, что исключили, как то, каким образом он там оказался. Объяснение пришло позже.

Борис Николаевич тоже преподавал, впрочем, уже позднее. А в шестидесятых дядя Боря был то председателем поселкового совета, то что-то делал в райпотребсоюзе, была такая организация… И лишь много позже – годам к семидесяти пяти – стал учить старшеклассниц французскому. А еще, нарочно не придумаешь, теннису. Это в Крестцах-то. Корт, помнится, был таким, что мячи от него отскакивали под самыми неожиданными углами.

III