Мания. Книга вторая. Мафия

И сразу же вспомнил, что анекдот про объявление ему накануне рассказал Прыга. Ну а при чем тут девки? Откуда они взялись? А море, а мост, а церковь… Что это еще за символы? А ведь вчера ему казалось, что он рехнется.

Жизнь как-то разом приобрела другое значение и смысл. Он вдруг понял то, что для него казалось летучей случайностью и неожиданным промельком. Даже то скуление стихов, которые неожиданно для самого себя запомнились где-то на середине:

Кучерявость кустов и плешивость прогалин –Это все, что успел на земле разглядетьНе погибший, а в небо восшедший Гагарин,Что еще продолжает лететь и лететь.

До вчерашнего дня ему казалось, что его полет тоже бесконечен. Что прирастание к дереву насильственных побегов – прививок – его никогда не коснется. Он просто счастливчик, которому, чтобы побаловаться семечками, не надо прогрызать зубами толстокорость тыквы.

Но вчера он утратил свои пророчества, бездумно, как неожиданно теряют девственность, и упал, как насквозь проспевшая груша. Упал и – вдребезги!

Его мысли, как выядренившиеся яблоки, стали круглы и неукусны. А за окном ноздреватый, совсем как «российский» сыр, вечер.

Первый вопрос Прыги был такой:

– Скажи, чем отличается еврейская Пасха от русской?

– Не знаю, – не покривил душой Костя.

– А тем, – весело проговорил Прыга, – что на русской люди целуются, а на еврейской – плюются.

– Я чего-то об этом не слышал, – сказал Конебрицкий.

– Ничего! Все по порядку.

Он глотнул водки и спросил:

– Знаешь, сколько мои ноги перемесили грязи, вернее глины?

– Зачем?

– Чтобы приволочить сюда того, кто упирался.

– Ну и где он? – заозирался Костя.

– Передо мной! – торжественно ответил Прыга.

– Не понял, – заморгал Костя.

– Тебе глюк был, что ты пидор?

– А с переводом можно? – обвялыми губами попросил Конебрицкий.

– Пожалуйста! Видение было, что тебе скоро двоедырье устряпают.

– Как? – вырвалось у Кости.

– В пасть – взаглот и в жопу по самые некуда.

– За что? – не столько спросилось, сколько выдохнулось.

– А за то, что ты петушка двум клиентам играешь.

– Это кому же?

– Ну сперва тем, у кого оглоедничаешь. А потом нам, людям, кто по квасу и опустить может.

– Ну а что я такого сделал? – безнадежно спросил Конебрицкий.

– Ты мазу держал, когда мы в Дубопадовке ишачили?

– В Листопадовке, – поправил Костя. – А что такое маза?

– Ну, во-первых, маза – это поддержка. А про Листопадь забудь. Теперь на тебя только дубы будут валиться.

– Ну что я такого сделал? – голос взмоленно потоньшел.

Прыга налил себе полстакана водки и, поиграв ею внутри граней, спросил:

– Вишь, чем тут перебор может кончиться?

– Выплеском, – догадливо сообщил Конебрицкий.

– Совершенно верно. Вот и ты так вееришь-фраеришь, ведь все может обернуться бортеньем, и тут уж не поймешь, кому зенки зальет, кому хавальник перекосоротит.

Еще там, в Листопадовке, Конебрицкий конечно понимал, что, закрывая липовые наряды, он творил грех против своей конторы, хоть и делал это почти бесплатно. Прыга не очень был щедр на взятки. Да он их таковыми и не считал: подумаешь, сервизик для матери на день рождения или новая куртка за здорово живешь. Но больше, хоть убей! – он за собой грехов не числит. Чего же так набычен Прыга?

А Коська тем временем продолжал:

– И с потерей руки жест у человека остается прежним. В бошке. Потому, когда ты прошлый раз шевельнул плечом, я понял: значит, махнул на меня рукой. И решил, обидевшись, уйти. Но разве надолго можно тебя оставить?!

И он потрепал Константина по щеке.

– Но поскольку ты человек писучий, давай составим один документ.

– Какой и зачем?

– Все это узнаешь после того, как он будет готов.

Он ловко выхватил из его кармана ручку, откуда-то из-за пазухи вытащил мятый лист бумаги и протянул ему.

– Пиши!

– Что?

– «Я, Конебрицкий Константин Иосифович, грустная нищета современности…»

– А почему сразу – «нищета»? – зачем-то спросил Костя.

– Не нравится «нищета» – замени так: «грустная гнусь современности». Пожалуй, так и оставь! Молодец! Умеешь корректировать. Дальше: «…в твердом уме и зрелой памяти утверждаю, что сколько себя помню, столько липачил, то есть обманывал любимую Советскую власть и родной русский народ».

– Но я же не обманывал! – отчаянно вскричал Конебрицкий.

– Ну это тебе придется доказывать в суде.

– В каком? – вырвалось у него.

– Сперва – в народном, потом – в Божьем.

– Но…

– Пиши дальше! – прикрикнул на него Прыга. – «Хоть мне и нелегко признаваться, но я уверяю, что десятилетку – не кончил». В скобках обыкновенных – «только семь классов и восьмой коридор. В аттестате зрелости ошибочно написано, что прошел полный курс средней школы и обнаружил…»

Прыга умолк, разминая свои заскорузлые пальцы, словно, сведя их в кулак, собирался звездорезнуть Костю по лицу, что он напрочь забыл – с двумя «т» пишется слово «аттестат» или только с одной.