Мания. Книга вторая. Мафия

– Но наша ограниченность всегда коренится в каких-то непревзойденных особенностях. В той же молитвенной драматичности. Вот послушай, как это описано во «Второзаконии»: «Предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путем выступишь против них, а семью путями побежишь от них; и будешь рассеян по всем царствам земли». – Он сделал паузу: – А мы от лица Господня заключаем языческий мир.

Прялин не знал почему, но его всегда злила кондовая правота Куимова. Навалилась она без предработных приготовлений. И некий отборник, как он зовет его, «лихоманец», вылущивает аргументы один из другого, и возникает святотатственное, почти позорное помышление. И у него, словно кто просом сыпанул, начинается бессонница. И во время нее, продолжая мысленный спор с другом, он доходит до той самой правоты, которую невозможно обуздать никакой демагогией, и с радостью ждет новой встречи, спор в которой наверняка окончится в его пользу.

Но он не знал, как велико пространство абсурда. Что нынешняя интеллектуальная элита, конечно же, уступает прошлой. А он, Куимов, понял: научный климат, в котором произрастали нынешние утверждения, простонародье испортило своей зловонной мочой, потому специфические знания могли понадобиться только для того, чтобы отметить мобильность общества, но не уметь сделать вывод.

– Вот пришел ко мне как-то один знакомый писатель, – продолжил Куимов, – и положил передо мной рассказ, который назывался «Мистика». В нем повествовалось, как он, автор, пришел на кладбище, с одной могильной плиты списал фамилию героя, с другой – имя, с третьей – отчество. «И что же ты думаешь!» – вскричал он мне. – «Пришел к тебе человек и сказал: “Я – Петр Иванович Сидоров!”» Автор от удивления чуть не обмочился. «Откуда ты это узнал?» – «Эта глупость была зашифрована в заголовке рассказа», – я ему.

– Но разве не могло быть такого совпадения? – спросил Прялин.

– Да может, так оно и было! – вновь загорячился Геннадий. – Но дело-то совершенно не в том. Это частный случай, поэтому должен быть рассказан как байка. А то ведь тот самый Сидоров, явившись, должен был что-то делать. И непременно мистическое. Ведь когда Иисус появлялся перед изумленным народом, он же не кричал, что он – Христос, а – творил чудеса.

Прялин стоял у окна и наблюдал, как занавеску ели какие-то дальние высверки. Они сюда, собственно, не доносили света. Только на миг или два стекла отражали их неживую синюшность и тут же меркли, прихлопнутые ладошкой полной тьмы.

А Куимов продолжал:

– Андрей Платонов придумал издевательский язык для отражения того времени, о котором писал, не для того, чтобы, так сказать, унизить своего не очень ушибленного высокой политикой героя. Он, наоборот, создал его, чтобы возвысить того, кто им пользовался. Ведь посмотри, язык у него одновременно образный, близкий к народному и шибко ушит бюрократическими оборотам, которые начинали разъедать малограмотность русского человека. Поэтому ты хочешь или не хочешь, но в сознание, помимо канцелярского лозунговизма, бросаешь живые картины происходящего и видишь тех же коров, что облеживают уже третий пруд, и улавливаешь, как остужающе пахнет водой, и веришь, что это, межуя сапогами землю, идет поперек пашни невзрачный, как тень, ее исконный хозяин и мудрец.

Переспорить куимовекую правоту было невозможно, потому Прялин молчал. И его не покидало ощущение, что вот-вот начнется гроза и гром разможжит, раздробит на составные части, словно ты из гипса или глины.

У соседей утопленно взвизгнула клавиша, словно ее поранил орлиным клювом чей-то неумелый палец.

Сам по себе выпнувшийся из-под койки волейбольный мяч торжественно облеживал открытое пространство.

Не на этот разговор ехал к Куимову Прялин. Хотелось поговорить, как ему сподручнее описать тот кусок своей жизни, что прошел в интернате, какие ходы покажутся ему жизненными, а какие зело литературными. Но разговора обо всем не получилось. Потому как Геннадий заряжен на какой-то вечный, как сама жизнь, спор. И, верится, что будут меняться собеседники, перепластуется время, а он все останется прежним, со своей неумеримой правотой, с которой легко не согласиться, но невозможно оспорить. И Прялин вдруг уловил в себе какую-то ущербность, что ли. Чего-то ему явно не хватало, чтобы сейчас, сию минуту, заговорить о литературе, которая будет причислена к его еще безвестному лику.

И он засобирался кончать гостевание. Тем более его постоянно ждали дела, куча дел, вселенная обязанностей, галактика невостребованных прав.

2