Мания. Книга вторая. Мафия

Иногда Роза подзывала его к себе, и он, приложив руку к ее огромному животу, улавливал, как ребенок поталкивал внутри осторожно, но настойчиво.

– И его не оставляет политическая агрессивность! – воскликнул он.

И вот теперь Роза осталась одна.

Но – так надо. Пусть без него пройдет тот самый набег рэкетиров. А что он не обойдет его, он знал точно.

А все потому, что как только была объявлена вольница на кооперативы, Берлинер тут же организовал фирму по внедрению новшеств.

Сперва его затея была встречена почти отчужденно. Вот, мол, вместо того, чтобы торговать, он вздумал материализовать «маниловские грезы». А когда первый раз одна из разработок была продана не куда-нибудь, а аж в Японию, не только смеяться, даже улыбаться перестали.

Другие бы кинулись деньги в мешок сгребать, но не таков Авенир Берлинер. Он – из той Японии – вытребовал вместо долларов компьютерное оборудование, и уже Ольга Мешконис работала не на институт, а на него.

По касательной вспомнив Ольгу, потом Розу, он неожиданно набрел памятью и на Люсю, только не на ту девочку, которую пытался замануть в лес, а другую, которую встретил через много-много лет.

В ту пору он разрабатывал в себе неприязненный стиль поведения: ходил с перекинутым через руку летним плащом, опирался на длинный, похожий на трость, зонт, смущал собеседников брезгливой поджатостью губ.

Люсю он встретил на улице. Тень от ее разбитой фигуры плашмя преодолевала лужу. Никакие подробности не отражались в воде, только одна сплошная серость, словно клок осеннего тумана. Видимо, год от года она все больше и больше тускнела лицом, понурилась жестом – одним словом, старела. И в дальнейшем ничего не запомнилось от ее образа: ни лицо, ни фигура, ни, кажется, стройные, коль их по-настоящему показать, ножки, а врезались в память вялые, видимо, покорные груди. От них отдавало материнским уютом, даже каким-то укромьем.

Прохваченный сквозняком куст тогда смешал свою ядовитую тень с ее блеклой серостью, и перо сковалось на бумаге, чтобы написать, что перед ним был образ его будущего. И он разминулся с нею, так и не признавшись, что именно ему на все его ухищрения греховной молодости она отвечала своим безгрешным ангельским смехом.

На том месте, где в свое время была рожь, теперь стоял огромный снулый завод по производству никому не нужных ядов.

А где был тот самый лес, куда так и не уманул Авенир Люсю, теперь красовался карьер, в котловине которого муравьино ползали самосвалы и, словно богомол, вскидавался своей маленькой головкой экскаватор. А на краю карьера стоял плакат с такими строками:

Пусть о нем еще песни не спеты,Но поведает тот, кто летал,Что известен на целой планетеВолгоградский крылатый металл!

И Берлинеру стало ясно, что из этого карьера возят песок или глину на алюминиевый завод.

Авенир едва оторвал себя от воспоминаний, с пустым любопытством глянул, как двойно вихляются на воде отражения чаек. И тут же установил, почему такой обман зрения. Оказалось, летали они под столбом, на котором – с ночи – не был выключен упуленный в берег прожектор.

Колебаясь, по воде плыл гудок. Какой-то большой теплоход входил в гавань.

Его поселили в тихом пансионате. Настолько тихом, что редко какой-либо крик прорезал устоявшуюся тишину. Только шорох: что-то продолговатое, без сучка и задоринки.

Берлинер давно по-настоящему не отдыхал. Все время ели какие-то проблемы. Даже на даче, где, казалось, можно было по-настоящему расслабиться. И там находились какие-то дела и заботы.

Как-то на провесне решил побыть, как говорится, в одиночестве. Приехал на дачу. Оттопил ее как следует. Даже баньку оживил.

И тут вдруг явилась теща с тестем.

– Услышали, что ты тут томишься, как на выселках, – сказала мать Розы Дора Ильинична. – Вот и приехали. Небось не выгонишь.

И старики – друг перед дружкой – расстарываться на все сразу: она – за молоком, он – за квасом, она – в лес, он – по дрова.

– Этот дуб, да пожалеем его, – кричала теща, – бездетен: рядом не идет не то что плечистый, а вообще никакой подгон, голо, одни грибы нарывами торчат, и то сплошь несъедобные!

Потешные старики. Не выходят из дома, пока не доспорят дуб с осиной, и не сгаснет ветер.

– Не будем им мешать, – говорит тесть.

Тут у Авенира настоящая расслабуха. Он никого не знает, и его, слава богу, никто. Благодать.

Правда, ему тут надавали всяких и разных адресов. Но это он востребует тогда, когда обрыднет быть одному.

Вот пошлялся он по набережной, попил сочку, посмотрел: на бухточке – перед публикой – выпендривался каноец. Стащил лодку на воду, неловко вскочил на нее и заспешил веслом, забалиндрасил.