Мания. Книга вторая. Мафия

– Не! – сознается Гера. – Я – не насильник. Мне только намек, и я – клек.

– А вот я более чем запросто это сотворить могу! – пьяно бахвалится Триголос.

– Как же? – наивничает лабух, хотя отлично знает, чем берет Веденей. Он, по-нонешнему говоря, «икру мечет». Банку ей за пазуху и – пляши барыню – царицей будешь!

Но хитрый Гера притворяется непонимающим.

– Ну чего же, расскажи!

Триголос хлопает три раза в ладоши, и являются его неизменные три Ивана.

– Чего повелишь? Морду кому набить? – спрашивает Рубашный.

– Или за кем погнаться? – интересуется хромоватый Ярмишко.

– А може, за кем доглядеть? – кидает одноглазый Рысенков.

– Бабу хочу! – говорит Триголос.

– Какую, – уточнение делает Рубашный, – толсту али тонку?

– Мужнюю или бобылку? – подает голос Ярмишко.

– Брунетку или блондинку? – приставуче лезет со своим вопросом Рысенков.

– Давайте жиребий кинем, – предлагает Веденей. – И сразу станет ясно, кому идти и за кем.

Но идти никуда не пришлось. Порог неожиданно переступила новенькая. Девка, которая приехала в гости к тестю Гнездухина, к Федору Прокофьевичу Сигову.

– Здрасть! – сказала она на пороге. – Мне бы Веденея Иваныча.

Триголос поднялся во всю свою нескладность.

– Это я и есть! – сказал.

– Оксана! – назвалась она, протянув ему свою узенькую, как селедка, ладошку.

Он пожал ее двумя пальцами.

– Ну меня вы уже знаете, – начал представление присутствующих Триголос. – Я тут самый видный, потому что огромный, как коряга на стреме. А вот про этого говорят, – указал он на лабуха, – мал золотник, да дорог! Он у нас оркестром руководит.

– Дядя Кирилл говорил, – поздоровалась она и с Герой за руку. – Только как вас, я не расслышала?

– Герасим! – поклонился Клек. – Но только не тот, что утопил Муму.

– А это вот, – указал Триголос на Зубка, – знаменитый певец. Правда, ария у него только одна.

– Какая же? – поинтересовалась Оксана.

– Сижу за решеткой в темнице сырой.

Витька вскочил.

Веденей – пятерней – усадил его на прежнее место и продолжил:

– И вот он все время пытался понять, почему же не расширяется репертуар.

– Ну и, удалось найти причину? – полюбопытничала Оксана, видимо, понимая, что она явно нравится всем.

– Да! Он решил, что виной всему зубы! – на хохоте вскричал Триголос.

– Ну и? – она подторопила сказать то, что уже пузырилось на язык Веденея.

– Нынче он решил с ними расстаться.

– Как? – с деланной испуганностью спросила она.

– Витя! – обратился Триголос к Зубку. – А ну покажь, как ты это делаешь. – И протянул ему пассатижи.

Оксана вскрикнула.

Казнь над собой для Витьки не была в новинку. Слишком долго он при пробуждении видел одно и то же: запаученные окна и жесткие спальники, сношающие друг друга нарным способом. Там с ним случалось всякое. Но на свободе его никто не унижал. Да еще при бабе. Вернее, во имя ее. И перед ней, видел Зуб, Триголос готов был кислым молоком хезать.

Можно, конечно, тупо и честно вырвать зуб и тут же уйти, как бы показав, что тебе безразлична функция собственной жизни. Но это тоже будет рисовка чуть ли не в стиле обезумевшего от значительности Веденея.

За последнее время Триголос вошел в силу. Свобода воли, которой он не знал, обрела для него совершенно противоположное значение. Сюда могли приехать с песней, а уехать с проклятьями, потому как откровенные собеседования, которые он вел, не укладывались в рамки спокойного общества.

Он создал свой кооператив, который назвал непонятным словом «Твилос». Теперь вокруг него обреталось десятка два разного рода легких людей, которых он звал «ратоборцами». Среди них были в прошлом афганские скитальцы, водолазы, ныряльщики, составившие ту психологическую породу, которым аналогичная проза жизни делала отважную честь.

Кроме всего прочего Триголос организовал себе шикарное бытие. Построил просторный, хотя и одноэтажный дом, присобачил к нему два гаража.

«Это новый этап цивилизации, – похвалялся он, – так сказать, количественный всплеск».

Причем в Заканалье у него была квартира, а на Варваровском водохранилище – дача.

А вот при наличии гаражей – машины не было ни одной.

«На данной стадии, – говорил он, – человеку моих лет и положения не пристало ездить на какой-либо вшивоте. Вот увижу что-либо достойное – тут же куплю».

Но ничего стоящего – по его разумению – не попадалось, и потому он продолжал ездить на такси, которое дежурило у его подъезда днем и ночью.

Среди «ратоборцев» выделились трое. Вернее сказать, они бригадирили над остальными. Первым, конечно, был Матвей Субачев, в прошлом прапорщик, исшрамленный до той неимоверности, с которой была списана пословица, что на нем живого места нет.

Но живые места не нем были. И первым таким местом была, конечно, глотка. Так, как орал Субачев, не мог никто. Его через Волгу было слышно.

А вот петь не то что не умел, а не желал.

«Пусть те поют, – говорил он, – кто независьку держит за сиську. А мы – люди подневольные. Нам только орать».

И орал.

А вот Захар Уваев, наоборот, молчун. Спросят – ответит. А сам сроду беседу не затеет.