Мания. Книга вторая. Мафия

Как-то Алекси поимел летучую любовь с престарелой в его понятии горничной, как она сказала, приехавшей из деревни. И вот – при расставании – швырнув ему в лицо его доллары, она сказала: «Дурью ты моей позабавился. Любопытью окаянной. И тебе теперь хорошо: ты и охоту справил, и меня ославил, и еще семя сронил, и – ни спереди, ни сзади. А я теперь заглядывай…»

Это он страсть как любит рассказывать. «Интересно, – вопрошает, – она все еще заглядывает?»

И – лошадино хохочет.

Все это очень не нравится Оутсу. И не потому, что он святой перед тем, что плохо, а может, наоборот, хорошо лежит. Но он не мог все это смаковать. Тем более рассказывать посторонним. Чтобы не вызывать эстетического отвращения.

Соммер же, в общих чертах зная миссию Оутса, серьезно ее совершенно не воспринимал.

– Русские и так бесподобно глупы, чтобы их еще заряжать нашей дурью, – сам себе говорил он.

И поскольку доля осторожности в некоторых словах у него была, он на людях не говорил того, что глубинно думает, ибо считал, что Россия – это дом с привидениями.

И, если честно, именно поэтому Оутсу с ним больше чем неуютно.

4

И все же в Штаты Оутс был вызван. Причем, чему очень обрадовался, без Алекси Соммера. Вместо него его сопровождали два явных и неведомо сколько тайных агентов. Явными были писатель Дитлер Грин, известный под личиной писателя Саввы Морского, и Джачито Панетти – итальянского происхождения голливудский актер, кажется, играющий преуспевающих бизнесменов.

О том, что у Дитлера было сомнительное прошлое, Оутс не сомневался. А что из себя представлял актер, понятия не имел.

Грин, как всегда, много болтал.

Вот и сейчас его надирало рассказать, как он ездил в Волгоград и там ел осетровую икру ложками.

– Не поверите! – кричал он. – Поставили перед нами чуть ли не корыто и говорят: «Гуд бай, ребята!»

Потом он рассказал, как художественный директор фирмы, которая производит икру, устроил концерт.

– Что там было! – восклицал он. – И главное, творческое общение никем не контролировалось. Правда, полицейские их были. Но они разинув рот смотрели на меня. Видимо, первый раз видели живого писателя.

Оутс, почти не слушая, смотрел на верхнюю кромку облаков, напоминающую арктическую пустыню, слушал, как чуть подсбивался на какой-то заичке один из двигателей, и размышлял о том, зачем это он вдруг внезапно вызван в Вашингтон.

Хотя, если честно, ему неведомо, куда ему, собственно, ехать. Билет был до Нью-Йорка. А там…

Почему-то исчезновение Хога он все же связывал с какими-то своими неудачами. Серьезным минусом в его работе было, конечно, похищение дочери Валерия Самдеева. Может, Майя, действительно сломленная наркотиками, и мешает отцу входить в контакт с Горбачевым, чтобы создать нейтральное поле, в которое и полагается вторгнуться Оутсу? Но, скорее всего, она никакая не ясновидящая, а просто по молодости лет об этом растрепалась, и отец поддержал причуду дочери. И теперь ее зря мучат, выпытывая того, что она не может сделать или совершить.

И еще, в чем он не хочет признаться даже самому себе, ему почему-то кажется, что политика власти в России меняется по совершенно от него не зависящим причинам. Потому как большинство людей, с которыми ему приходилось встречаться, думает нормально. И политическая испорченность почти никого не тронула. И та некровавая война, как ее тут зовут, «холодная», в силу особенности человеческой психики не воспринимается сколько-то серьезно.

Замкнутые на себя те же писатели или ученые отлично знали, что прижим есть прижим, что психология жертвы – любым путем освобождаться от пут. Но моральный принцип был иным. И потому не приносил пользу истории.

Подоплека поступков, как отлично знал Дэвид, кроется в человеческой сущности, а не в том, что та или другая личность пытается исповедовать или зрить.

Цивилизованный способ, конечно, требует не поддаваться разрушению социальных явлений, которые уже были достижимы.

Но как хочется понести нравственные утраты, чтобы потом прослыть в народе великомучеником.

Поскольку всякое раздумывание обязывает прийти к какому-либо выводу, не допуская внутреннего расслабления и урывчатых действий, потому психологическую проблему надо решать, займя в обществе надлежащее место и получая за свои деяния честные деньги.

Многострадания последних десятилетий навели многих на мысль, что мужские игры хороши только тогда, когда есть раненные самолюбием прекрасные зрительницы. Народу демонстрировать свои мускулы по меньшей мере пошло.

В Нью-Йорке почти не задерживались. Этот угластый город не нравился Дэвиду. Слишком много в нем было рекламной чопорности и топорного лоска.