Мания. Книга вторая. Мафия

Почему-то всякий раз, видя статую Свободы, Оутс вспоминает русскую пословицу «умом не раскинешь, пальцами не растычешь». Ведь вот вроде и великая держава Америка, но на карте похожа на лоскутное одеяло. Так – и тоже угласто – поделили ее штаты. Да и сама-то она разрослась на две трети всего только в прошлом веке. Сперва у Франции купили Луизиану, потом приобрели у Великобритании Орегонский край. Флорида тоже куплена у Испании. И только Техас присоединен насильственно да Калифорния с Невадой завоеваны у Мексики.

Всякий раз, когда Оутс оказывался в Штатах, он неожиданно ощущал, что теряет свое нареченное разведкой имя и становился тем самым обыкновенным психиатром Жан-Марком Бейли, которому не было дела ни до политики, ни во всего того, что с нею связано. Денег ему хватало, славы было в избытке. Что вдруг защекотало самолюбие, когда предложили совершить, как все говорили, «комбинацию века».

Он знал наперечет тех психиатров, которые могли бы выполнить то, что предложили ему, может быть, даже лучше. Но в ЦРУ, как говорится в России, глаз положили именно на него. И это, видимо, польстило.

Правда, потом он все больше и больше ощущал, что попал не в сферу профессиональной работы, а обреченности научного любительства. Когда нельзя было просчитать, что произойдет или случится в следующую минуту.

Кто-то из свежих эмигрантов сказал: «Когда страна перестанет тревожиться за одного из нас, она потеряет всех».

Именно потерянность чувствовал и он. Нет, в ЦРУ все было отлажено с четкостью безупречного механизма. Его – стерегли, по-русски сказать, ко всему этому и «пасли», то есть за ним же – за разведчиком – шпионили. Переглядывая газеты и находя в них те публикации, через которые проникали шифрованные задания, он не переставал удивляться изощренности конспираторов. И все же была какая-то незащищенность и голость. Не было в почете обыкновенное устройство жизни, воспитываемое не государством, а личностью, которое за тебя радеет. И как бы за всем стоял безмолвный упрек: «Вот мы тебя кормим и содержим, а ты…»

Он не хотел простирать своих знаний, а тем более влияния дальше положенных ему пределов. Потому что знал: рано или поздно наступит тот самый кризис доверия, который пережили все гиганты прошлого, когда без клочка доказательств тот, кто считался самым-самым, вдруг выпадал в осадок истории. В гнусный ее осадок.

Потому форма поведения, выработанная им, не была отягощена ситуациями, возникшими вдруг. Ибо он наперед знал, какой фактор когда и как улегает в общее, ему уготованное положение.

Цэрэушники, как им было замечено, на ученых смотрят с некоторым пренебрежением. Они им кажутся людьми без прошлого. У них нет национальной заносчивости, а значит, и того кондового патриотизма, который, как они считают, и создал нацию.

И главное, в сущности им нечего скрывать из того, что у них было и что привело к деформации личности настолько, что она теряла всякий, а не только человеческий облик.

«Думайте одной извилиной, – наставлял своих подчиненных Бернар Уильямс, – и знайте, что испорченность собственной натуры – ваше главное достоинство».

Где-то, читал Оутс, выходит газета с названием «После суда». Наверно, она пишет о заключенных. Что-то подобное надо издавать и в ЦРУ. Для тех, кто пережил жизненный кризис, проклял несовершенство системы, продрался сквозь сито наблюдательной комиссии, следящей за его психикой, и как провинившийся перед обществом и дальше пошел пребывать в изматывающей душу гражданской апатии.

И это все ждет-поджидает его. Пока он блюдет чьи-то интересы, худо-бедно держит подконтрольность над тем всем, что ему поручили, выполняет свой моральный долг и, главное, имеет шанс на успех, до тех пор за ним соблюдается тот социальный статус, который послужит основой однажды оставить его в покое.

А пока надо больше и больше совершенствовать формы удовлетворения противоречий, вгрызаться в анализ событий, гасить в себе приверженность к идеалам и помочь поставить на колени у паперти кормящую весь мир Россию.

Тем временем из Нью-Йорка, где они чинно отобедали в компании журналистов, которым обычно заказывают политику, они снова зарулили в аэропорт.

И опять никто не сказал, куда на этот раз несут их черти. Да Оутс уже отвык любопытничать. Он устроился у окна с газетой в руках и там неожиданно натолкнулся на сообщение, что некий праздный любитель неба мистер Майк Хог решил совершить впервые в жизни затяжной прыжок с парашютом. Покойному было сорок семь лет.

Оутс похолодел.

«Убили! – пронеслось в сознании. – Но за что?»

Он знал, как после смерти Карлы он боялся высоты. И – вдруг…

– У меня в Москве есть один знакомый, – тем временем точал Дитлер, – его фамилия Грамолин. Так, видимо, он получил это прозвище как алкоголик. Всегда говорит одно и то же: «У тебя там грамольки нету?»

Самолет приземлился в Лос-Анджелесе.

5

Лос-Анджелес встретил их влажным теплом. Ветерок слегка играл в вихрах пальм. Океан дышал широко и вольготно.