Марь

Одевался он по привычке неторопливо. Надев теплые оленьи носки – чурчан, он затянул потуже гашник на меховых штанах, после чего влез в свои новые унты и основательно попрыгал в них, как бы пробуя на прочность. Постояв чуток в раздумье, заглянул за огок – там за печкой была вешалка – арги, где висели его походные вещи – силэкчик, что по-русски означает душегрейка, и унга – теплая шуба на оленьем меху. Натянув все это на себя, он нахлобучил на голову авун из собачьего меха, который подала ему Арина, а коколло – меховые рукавицы, что сушились у него на припечке, сунул за пазуху. Потом он подпоясался ремнем, повесив на него старые кожаные ножны с большим охотничьим ножом.

– Постой!.. На вот, возьми свой хутакан, – сказала мать, когда Ерёма уже готов был открыть входную дверь, которую он только накануне, решив подгоить избу к зиме, утеплил свежими шкурами. Всю жизнь она собирала своих мужчин в дорогу. Когда-то вот так же собирала отца, потом мужа. Глядишь, скоро и до внуков очередь дойдет.

Ерёма как-то по-доброму улыбнулся старухе, взял в руки приготовленный женщинами мешок с едой и вышел на морозный воздух. Потом он вернулся, снял со стены винтарь, с другой – свою старенькую двуствольную «тулку», вытащил из-под кровати рюкзачок, в котором у него хранились патроны, и все это потащил к саням. Женщины, накинув на себя теплые дошки, выскочили проводить его. Вслед за ними выскочили и дети. Так уж заведено в этом доме, чтоб всей родней провожать мужчин в дорогу. Вот так же и Ефима провожали, когда тот со стадом уходил на ягеля. И только нэкуна – младшего брата Ерёмы Степана – никто никуда не провожает. А зачем? Ведь не в тайгу идет – в школу, откуда он каждый вечер возвращается домой.

– Ну все, прощайте! – забравшись в сани и натягивая вожжу, говорит Ерёма.

– Когда вернешься-то? – спросила мать.

– Не знаю… – буркнул он.

– Не забудь, что не сегодня завтра Ефим придет со стадом, – напомнила ему Мотря. – А там и забой оленей начнется…

– Не забуду, – проговорил Ерёма, без которого никогда это дело не обходилось. Да что там – в такие дни весь поселок приходит к пастухам на помощь. Одним им не справиться. Ведь это тебе не чушку к празднику завалить – тут огромное стадо. Конечно, не все ороны пойдут под нож – только часть из них; остальные же останутся в стаде, чтобы продолжать род. Останутся лучшие суры – быки-производители, останутся стельные важенки и молодое поголовье – неблюи, лоншаки, сырицы. А кроме того, кладенные ездовые быки и добрые учаки – верховые олени.

– Ну давай!.. – махнула рукой мать.

– Эй-эй! Пошли! – ткнул палкой передового Ерёма. Он не любил в такие вот минуты долго рассусоливать, тем более распускать слюни. Таким был и его дед, таким был отец. Умчатся в тайгу – даже жену родную с детишками не обнимут да не поцелуют на прощание. Сдержанные они все Савельевы эти, закрытые в своих чувствах. Бабаями таких в народе зовут, но это только на первый взгляд. Ведь никто не знал, что чувствовал Ерёма, когда его четверка ездовых рванула вперед, подняв за собой клубы снега, в которых скрылись родные ему лица. Никто не знал, кроме него самого. – Имат! Соги имат! Шибко!.. Еще шибче!.. Киш! Киш!

Глава семнадцатая

1

…Размеренный рокот моторов. Машины одна за другой идут на небольшой высоте, подрагивая могучими телами. Вокруг до самого горизонта чернеет тайга, которую то тут, то там прорезают серебряные нити рек и ручьев. Дикая пустынь. И ни единого живого уголка внизу. Даже страшно становится от одной только мысли, что тебе придется жить в этом безлюдье. Во всяком случае, Грачевский был не в восторге. Он неотрывно и с тревогой глядел в иллюминатор, пытаясь отыскать среди этого холодного безмолвия что-то похожее на жизнь.

Да куда ж мы летим? – все больше и больше теряя терпение, с тревогой думал он. Уж не к Ледовитому ли океану их решили забросить? Но ведь вроде говорили, что магистраль дойдет только до Южной Якутии… Это потом она пойдет дальше. Но тогда ее, скорее всего, уже будут строить иные поколения. Почему же тогда они так долго летят? Или Володьке это только так кажется?

Но вот наконец вертолеты, покружив над каким-то лысым пятачком, пошли на посадку.

– Выгружайсь! – послышался голос майора Ходенко, и в ту же секунду раздался грохот тяжелых солдатских сапог.

…Таежная глушь. Здесь даже реки не было поблизости, лишь горный ключ, который, выбегая из глубокого распадка, шелестел где-то рядом средь камней.

– Однако! – ступив на землю и осмотревшись, усмехнулся Рудик Старков. – Настоящая тмутаракань.

– Что, не нравится? – спросил Грачевский.

– Да нет, почему же? – невесело произнес тот. – Самое место, где можно быстро забыть даже свое имя.

– Но ведь это же ненадолго, – попытался успокоить то ли себя, то ли товарища Володька. – И вообще человек быстро привыкает ко всему. Начнем рубить просеку – и все пойдет своим чередом…

Рудик как-то печально вздохнул.

– Тебе хорошо говорить… У тебя через десять месяцев дембель, а каково нам?

Грачевский хлопнул его по плечу.