Марафон нежеланий

– Но она мне нужна! Она моя единственная подруга. Я боюсь ее потерять, боюсь, что она осудит…

– Тебе нужна она только потому, что ты считаешь себя лучше, когда думаешь, что искренне любишь кого-то. Тебе кажется, что чаша весов перевешивает в добрую сторону, когда ты восхищаешься ее работами, когда сопереживаешь ее проблемам. Но она не нужна тебе. Потому что тебе не нужно быть доброй. Тебе нужны свобода и смелость быть собой. Тебе нужно запомнить, – он поднял руку в иконографическом жесте всепрощающего Иисуса, – люди, которые делают добро, просто не владеют искусством красиво уничтожать себя и других. Им непонятна эстетика разрушения. А создание чего-то нового в искусстве – это всегда разрушение чего-то в себе или в дорогом человеке. Никто не будет прежним после создания шедевра. Мы все пропитаны ядом.

Адам по-тигриному нервно ходил по комнате и вдруг остановился, уставившись на разодранный холст.

– Мои картины… – прохрипел он.

– Ты хочешь забрать их с собой?

– Они по дороге в Питер, – простонал он, проводя ладонью по голове. – Венера отправила их на выставку. Она никогда не вернет мне их. А из этой выставки теперь сделает шоу.

– Но ты же не виноват в…

Он посмотрел на меня своим обычным взглядом: прищуренные глаза, поджатые губы.

– Ты не один виноват в…

– Я – самый удобный человек, чтобы они могли очиститься. Я знаю, они все повесят на меня.

Какое-то время мы молчали, слушая приглушенное шипение моря. Вдруг он по-детски рассыпчато и так весело рассмеялся:

– Похер. Начну все снова. Обнулюсь. Кому вообще нужны картины в двадцать первом веке? Мы придумаем что-нибудь новое. Да, Розочка?

Адам по-братски приобнял меня и чмокнул в висок.

– Я не знаю, достойна ли я тебя… – наконец прошептала я.

– Ты проецируешь свои мысли на других. Из этой смены ты – самая талантливая. Я вижу твой прогресс. Твою красоту. С кем ты хочешь быть? С теми, для кого ты будешь просто удобным человеком, или тем, кто ценит тебя? Наслаждается тобой.

Мы замолчали.

– Я могу позвать с собой Лину. Или Тамару. Они не будут думать. Ты слишком много думаешь. Постоянно осуждаешь себя. Позволь себе жить.

– С тобой?

– Конечно, со мной, дурочка. – Он чмокнул меня в лоб и похлопал по бедру как упрямую лошадку. – Пошли-пошли, нам нужно уезжать.

Адам не стал вызывать такси к воротам, чтобы не будить ребят. Пока я бегала за своим чемоданом, он достал из Мишиного домика паспорт с телефоном и уже ждал меня у ворот с небольшим рюкзаком за плечами.

– Это все твои вещи?

– Все, что мне нужно, – здесь, – он постучал пальцем по виску. – И муза, конечно.

Адам взял меня за ладошку, крепко сжал и подмигнул.

Такси ждало нас у трассы – мы молча спускались к машине по уже такой привычной дороге. На каждом повороте мне казалось, что сейчас мы столкнемся с Антоном или даже Адой. Что все не может быть так. Меня не могут выбрать. Я не могу быть счастлива. Я как будто бы выиграла в лотерею и не верила своей удаче: вот меня просто снимут со счастливым билетом для ТВ, а потом отберут его. А если не отберут? Что я буду с ним делать? На что потратить? Как не сглупить и продлить удовольствие?

В машине мы тоже молчали, Адам даже задремал до парома. Я не могла успокоиться. Думала, что вот на пароме мы точно встретим Аду. Они горячо разругаются, потом страстно поцелуются и уедут в рассвет.

Пока Адам спал в машине, я нервно оглядывала паром: красивые кудрявые французские парни, кажется, пара – один приглушенно, с красивыми округлыми «r» читает другому потрепанную книжку в мягкой рваной обложке (я назвала их Рембо и Верлен); две красные британки с загаром по майкам; пьяный, кажется, русский – уперся головой в перила парома и ждет приступа рвоты; группа китайцев, снимающая далекое от легкой бархатистости поздней ночи зарево. «Зарево… Заря… Зорька» – как красиво, так по-русски звучит. Мне даже показалось, что я соскучилась по дому – когда я улетала, в России еще лежал снег, а сейчас уже лето: долгие драматичные закаты, прогулки с Сашкой до утра (чем бы открыть припрятанное в рюкзаке вино), пыльные пустынные музеи, тополиный пух, от которого чешется нос. А теперь я не знаю, когда вернусь домой. Вернусь ли вообще.

Только когда мы сошли с парома и поехали по пустынной трассе в Ханой, я выдохнула и вдруг так быстро заговорила. Мне было страшно спрашивать у него: «Куда дальше?» Я боялась услышать, что он передумал или что-то типа: «А дальше наши пути разойдутся». Поэтому я говорила первое, что приходило в голову. Сначала комментировала пейзажи, которые мы проезжали (крестьяне в рисовых полях, мощные буйволы, домики с узкими фасадами), потом пересказывала Адаму какие-то глупые вещи, которые я думала о «Джунглях» в разное время. Он кивал, иногда вежливо смеялся, иногда что-то комментировал, широко зевая. По-настоящему откликнулся он только раз – когда я пересказала ему историю Ады про обед из собаки.