Марфа окаянная

   — А вот так, — пожал плечами щуплый. — Нет, и всё тут.

   — Новгородцы-то, какие они? — пытали слушатели. — Чем отличны?

   — А ничем, — ответил тот. — Люди как люди, крестятся, как ты вон или он.

В стороне послышался топот многих копыт, и мимо толпы не спеша проследовала сотня всадников из молодых бояр. Все невольно загляделись на их ладные кольчуги, шлемы, на сытых сильных коней, легко несущих ратников. Из таких отрядов, обученных, уже имеющих военный опыт, и состояла в основном рать великого князя Московского. Ополчение из простого народа набиралось для чёрной работы, какой хватает на любой войне. Это ополчение и должны были в первую очередь увидеть новгородцы, именно по нему составить представление о силе московского войска.

Решившихся на ратное дело мужиков отбирал сотник Фома Саврасов, осматривал с ног до головы каждого, расспрашивал о роде занятий, кто чему обучен. Бросал короткие фразы писарю, и тот записывал имена прошедших отбор. К удивлению Тимофея, однорукий тоже был внесён в список.

Подошла очередь и Тимофея с Савелием.

   — Эк брюхо отъел, конь не увезёт! — поморщился, глядя на Савелия, сотник. — Конь есть ли?

   — Лошадка имеется, — смиренно ответил тучный Савелий.

   — Кормишься чем?

   — Сбитень варю.

   — Вот и не суйся, — отказал Саврасов и повернулся к писарю: — Этого не пиши.

Расстроенный Савелий переминался с ноги на ногу, жалобно поглядывая на сотника и надеясь, что тот переменит решение. Тимофею стало жаль соседа. «Куда уж мне...» — подумал про себя.

   — Звать как? — услышал он вопрос Саврасова и встрепенулся.

   — Трифонов Тимофей.

   — Кормишься чем?

   — Ткач я.

   — Это нам без пользы, — проворчал сотник. — Увечья имеешь?

Тимофей покосился на стоящего неподалёку однорукого и невольно усмехнулся. «Про увечья пытает, а сам калеку взял!»

Саврасов перехватил его взгляд.

   — На Потаню Казанского засмотрелся? Потанька, подь сюды! — Однорукий тотчас оказался рядом. — Ткач вон в тебе сумневается. Покажи-ко себя.

Тот, не говоря ни слова, почти без замаха двинул Тимофея кулаком в лоб. Потемнело в глазах, голова загудела, как пустая лохань. Тимофей тряхнул головой и попытался ответить ударом на удар, но однорукий шагнул в сторону, и его твёрдый как камень кулак обжёг Тимофеево ухо, мгновенно начавшее краснеть и пухнуть.

Саврасов захохотал:

   — Ай да Потаня Казанский! Даром что без руки — один десятерых стоит!

Однорукий, воодушевлённый похвалой и видя, что сотник его не останавливает, заходил уже с другого бока, намереваясь третьим ударом свалить Тимофея с ног. Их уже окружила толпа, гиканьем и гоготом поддерживая Потаньку. Тимофей заметил мельком полные страха глаза Савелия. Обида и злоба закипели в душе — на увёртливого калеку, на хохочущего Саврасова, на толпу мужиков, на жизнь свою, пошедшую чёрной полосой. Он подпустил однорукого поближе и, опередив на мгновение его замах, с каким-то звериным стоном ударил соперника в тощий живот. Лапти Потаньки оторвались от земли, и сам он, подломившись в воздухе, рухнул в грязь и остался лежать неподвижно.

Толпа затихла. Кто-то бросился хлопотать над одноруким Потанькой, приводя его в чувство.

   — Тимофей Трифонов, говоришь? — мрачно переспросил Саврасов, помолчав. — Конь есть у тебя?

   — Нет.

   — Без коня не беру.

Сотник отвернулся. Писарь, обмакнув костяное писало в глиняный пузырёк с краской, вопросительно глядел на него.

К Тимофею подбежал Савелий:

   — Трифоныч, однова живём, бери мою кобылицу! Воротишься из похода — сочтёмся. Бери, говорю!

Тимофей не отвечал. Его ещё мелко лихорадило после драки. Никакой поход, никакая добыча не были сейчас по сердцу.

Саврасов повернулся к нему:

   — Ну так как? Уладил с конём? Гляди токмо, чтоб до новгородских рубежей кляча не издохла. Там-то получше выберешь. Коли жив останешься...

Тимофей всё ещё молчал. Савелий толкнул его в бок.

   — Ну? — нетерпеливо спросил Саврасов.

   — Уладил...

Сотник махнул писарю:

   — Вписывай: сын Трифонов Тимофей...

Воевода Данило Дмитриевич Холмский возвращался от великого князя в свой терем, тяжело покачиваясь в седле. Ехал медленно, почти шагом, по сторонам не глядел, погружённый в свои думы. Чуть поодаль за ним следовал стремянный, сдерживая резвого неподкованного коня, чтобы тот не ровен час не вырвался вперёд знатного воеводы.

Давно отзвонили к вечерне, и солнце уже отыграло на невысоких куполах церквей. Москва затихла. Лишь изредка лениво полаивали собаки да кое-где во дворах прочищали горло петухи. В такие минуты хорошо думалось, и в голове Холмского рождались планы будущих сражений, о которых ещё и ведать не ведали обречённые города.