Марфа окаянная

   — Эх ты! — укорил Акимка. — Кто ж товарища бросат?

Он потянул Ваню за руку, и они оказались на чужой территории.

Ваня огляделся и вздрогнул. В пяти шагах стояла девочка и с любопытством смотрела на них. Густые чёрные волосы были заплетены в одну косу, непослушная прядка курчавилась на лбу. На девочке была лёгкая телогрея с беличьей подпушкой, узкие носы маленьких красных чобот перепачкались в глине.

   — Акимка, ты нам забор сломал, — произнесла она удивительным, каким-то колокольчатым голосом.

   — А ты чего здесь ходишь, по самой грязи? — ничуть не испугался Акимка.

   — Я здесь гуляю, — ответила девочка.

   — А у нас дело, — важно сказал тот и кивнул на Ваню: — А вот он не какой-нибудь, а тоже боярин. Вы тут постойте, я мигом.

Он, смешно подбрасывая пятки в широких лаптях, побежал к отдалённому сеннику, приставил к нему толстую жердину и ловко вскарабкался на крышу. Ваня с незнакомой девочкой проследили за ним и посмотрели друг на друга.

   — Ты кто? — спросил Ваня.

   — Я Люша, — сказала она.

   — Лукерья, что ль?

   — Не Луша, а Люша. Так маменька меня звала, а тётка зовёт Ольгой.

   — А тётка кто твоя?

   — Григорьева Настасья Ивановна, боярыня. Слыхал небось?

   — Знаю, — сказал Ваня. — Она к нам пировать хаживала.

   — Вот как? А ты кто ж будешь, такой знатный?

   — Я Иван Борецкий.

Ольга испуганно вскинула брови, посмотрела по сторонам. Переспросила:

   — Марфин внук?

Ваня кивнул.

   — Уходи скорее отсюда, — быстро заговорила девочка. — Уходи от беды, не любят здесь вас. Ну, Акимка, бестолочь, привёл кого! — Она погрозила кулачком в сторону сенника. — Не дай Бог, меня с тобой застанут!

Ваня ничего не понимал. Зачем уходить, кого бояться? Не «богатую же Настасью», дарившую ему гостинцы?

   — Кто тут с тобой? — услышал он сердитый голос. К ним быстро приближалась сама великая боярыня. Бежать было поздно.

   — Глазам не верю! — воскликнула Григорьева, глядя на Ваню. — Сам Иван Дмитриевич пожаловал! А мне почему не доложили? — Она заметила щель в заборе. — Вона, значит, как! Мало Борецким своего двора, уж и по чужим разгуливают, как по своим! Не рано ли?

Ваня молчал. Ольга сама не своя стояла, побледнев и дрожа как осиновый лист.

   — С тобой, племянница милая, будет у нас ещё разговор, — зловеще посулила ей Григорьева. — С малых лет блудить не позволю! Ишь, с чьим внуком повелась! А ты, Иван Дмитриевич, ступай-ка со мной. Не подобает сыну боярина московского ко мне отай в дыру вползать, на то ворота есть.

Она крепко стиснула Ванину руку повыше локтя и поволокла за собой.

   — Мне больно! — крикнул Ваня. — Я бабушке пожалуюсь!

Григорьева не слушала. Навстречу бежали испуганные слуги.

   — Дыру забей в заборе! — приказала одному. Тот кинулся исполнять.

У ворот передала Ваню своему дворецкому.

   — Самолично доставь! Сзади пущай два стражника следуют. Следи, чтоб не убег, головой ответишь!

Так, под конвоем, и привели Ваню домой под насмешливые и недоумённые взгляды встречных прохожих. Марфа Ивановна, к несчастью, оказалась в тот день дома и сама встретила позорное шествие. Ваню не ругала. Но к вечеру защемило в сердце, она слегла.

Ваня крепился сколько мог. И уже ночью, запёршись в горенке, он наконец разрыдался в подушку, сжимая и разжимая кулаки...

Дмитрий Исакович возвратился к Страстной неделе. Привёз Ване польскую кривую сабельку угорской стали, жене Капитолине шёлковый пояс с золотыми искрами и серьги с изумрудами. Матери — плат парчовый с разводами. Сестрице Олёне — венец девичий с жемчужной поднизью. Не забыл и Онтонину-невестку, и Васю-племянничка. Из челяди кой-кого отметил. Подарил Никите длинный корельский нож в кожаном чехле с застёжками, чтоб на поясе носить.

Марфа Ивановна распорядилась готовить стол, послала гонцов с приглашениями.

Большого сборища не было на этот раз. Многие из молодых отбыли с Василием Васильевичем Шуйским и воеводой Василием Никифоровичем на Двину. Пришёл сильно сдавший за последние месяцы Иван Лукинич, Богдан Есипов, Офонас Олферьевич Груз, сват Яков Короб с Василием Казимером, мужиковатый Захария Овин (как не позвать?..). Василий Ананьин выделялся, как всегда, порывистыми жестами и румяностью. Из тех, кто помоложе, были друзья Дмитрия Василий Селезнёв с Еремеем Сухощёком, житьи Арбузьев Киприан и состоявшие в посольстве Макарьин с Селифонтовым. Последним двоим и было поручено вручить Казимиру договорную грамоту.

   — ...Сели мы за стол пиршественный; — в который раз рассказывал Панфил Селифонтов. — Потянулся я за сёмужкой, ан тут трубы как затрубят! И лебедей понесли. Ладно, отведал малость. Только опять потянулся за рыбочкой — трубы трубят! Кабанчика внесли. Так у короля заведено: кажное блюдо трубами оглашать. Прямо ушами занемог! И ведь так и не дотянулся до сёмги-то, что обидно!..

   — Подвиньте ему блюдо с сёмгою, — улыбнулась Марфа Ивановна. — Всё твоё, Панфилушка, отведи душу. — Она ещё не совсем оправилась от хвори, говорила негромко. — Так ласков, баешь, был Казимир?

Панфил, не успевший прожевать, кивнул.