Мария Антуанетта

И вот они оба, якобинец и буржуа–революционер, поражены естественностью взаимоотношений между членами королевской семьи. Даже Петион, желавший было играть роль неподкупного судьи, должен признаться: "Я нахожу, что они в обращении просты и непринуждённы, и это мне нравится; ни следа королевской надменности – лёгкость и семейная бесхитростность. Королева зовёт Мадам Елизавету сестричкой, Мадам Елизавета отвечает ей столь же сердечно. Мадам Елизавета обращается к королю: "Брат мой". Королева разрешает принцу прыгать на её коленях, юная принцесса играет со своим братом, а довольный король с гордостью посматривает на членов своей семьи, хотя сам малоподвижен и туповат". Оба революционера поражены: королевские дети играют точно так же, как их собственные дети дома. Комиссаров даже несколько смущает, что сами они, собственно, одеты значительно изящнее, чем повелитель Франции, на котором сейчас даже бельё грязное.

Всё более и более ослабевает первоначальная напряжённость. Прежде чем выпить стакан вина, король предлагает его Петиону, и уж совершенно сверхъестественным представляется ошеломлённому якобинцу то, что король Франции и Наварры собственноручно расстегивает штанишки своему сыну, когда дофин просится по малой нужде, и при исполнении всей этой процедуры держит перед ребёнком серебряный горшок. Эти "тираны", по существу, такие же люди, как и мы, с изумлением признаётся неистовый революционер. И точно так же поражена королева. Они, собственно, очень милые, вежливые люди, эти scelerats[172]

, эти monstres[173]

Национального собрания! Отнюдь не кровожадны, совсем не глупы, невеждами их тоже не назовешь; напротив, болтать с ними куда интереснее, чем с графом д'Артуа или с кем–либо из его собутыльников.

Не прошло и трёх часов совместного пребывания в карете, как обе партии, желавшие было навязать друг другу уважение к себе суровостью и высокомерием, – удивительная и в то же время глубоко человеческая перемена – стали искать это уважение друг у друга. Королева заводит разговор о политических проблемах, чтобы показать обоим революционерам, что люди её круга не так уж ограниченны и злонамеренны, как ошибочно думает о них народ, склоняемый к этому недобросовестными газетами. Депутаты же стараются разъяснить королеве, что ей не следует отождествлять цели Национального собрания с путаницей идей господина Марата, с истошными воплями его газеты; и едва только разговор заходит о республике, даже Петион старается осторожно уклониться от него. Очень скоро становится ясно – многовековой опыт учит этому, – что воздух двора в состоянии вскружить голову даже самому энергичному революционеру, и едва ли найдётся документ, более ярко, чем мемуары Петиона, показывающий, до какой степени глупости может довести тщеславного человека близость монарха.

После трёх тревожных ночей, после трёх дней, проведённых в смертоносной жаре в неудобной карете, после всех душевных волнений и унижений женщины и дети, естественно, страшно устали. Мадам Елизавету клонит ко сну, и, засыпая, она непроизвольно прислоняется к своему соседу, Петиону. Это кружит голову тщеславному болвану, он пленён чудовищным заблуждением, что–де одержал любовную победу. И вот, в своих мемуарах он пишет те слова, которые на сотни лет сохранят в памяти людей образ человека, захмелевшего от атмосферы двора: "Мадам Елизавета обратила на меня свой ставший нежным взгляд с тем выражением преданности, на которое только способен взгляд и которое пробуждает такой глубокий интерес. Наши взоры встречались с чувством взаимного понимания и взаимной симпатии; опускалась ночь, и луна изливала на нас мягкий, умиротворяющий свет. Мадам Елизавета посадила принцессу на наши колени – своё и моё. Принцесса заснула, я протянул руку, и Мадам Елизавета положила на неё свою. Наши пальцы переплелись, и я касался груди девушки. Я чувствовал, как она дышит, и ощущал через платье тепло её тела. Взгляды Мадам Елизаветы представлялись мне трогательными, я заметил её влечение ко мне, глаза её увлажнились, и в её меланхолии появилось что–то чувственное. Я могу ошибаться, иные формы выражения несчастья и удовольствия подчас трудно отличить друг от друга, но всё же я думаю, будь мы одни, она пала бы в мои объятия и отдалась бы велению природы".