Мария-Антуанетта. С трона на эшафот

«Никогда не пытайся отомстить за наши смерти».

Дочери благословение и напоминание, что как старшая должна заботиться своими советами о брате.

Самой Мадам Елизавете:

«Я знаю, сколько боли этот ребенок (Луи Шарль) принес Вам своими заявлениями. Простите его, дорогая сестра. В таком возрасте ребенка несложно заставить сказать, что хочешь, даже вещи, которых он вовсе не понимает».

Теперь о себе, ведь она уже ничего не могла произнести вслух, некому, значит, оставалось выплеснуть на бумагу… В тюрьме не было независимых священников, только те, которые принесли присягу Республике. Исповедоваться такому она не намерена, потому писала:

«Я искренне прошу прощения у Бога за все совершенные мною грехи.

Прошу прощения у всех, особенно у Вас, моя сестра, за все те обиды, которые помимо моего желания могла нанести.

Всем моим врагам прощаю зло, которое они мне причинили».

Потом слова прощания с родными: тетками, братьями и сестрами. Последний привет друзьям:

«Пусть, по крайней мере, они знают, что я до последней минуты думала о них!»

И снова Мадам Елизавете и детям:

«Прощайте, моя добрая и нежная сестра. Пусть это письмо достигнет Вас. Думайте всегда обо мне. Всем сердцем обнимаю Вас и этих несчастных детей».

Она могла бы еще многое написать, и не недостаток бумаги, а пронзительное понимание, что никто не станет доставлять послание Мадам Елизавете, пронзившее сознание, заставило опустить перо. К чему излагать то, что думаешь, если строчки увидят только мучители? Да еще и посмеются над душевными страданиями бывшей королевы…

Продолжалось обильное кровотечение, донимавшее все последние дни. Вместе с кровью по каплям и без гильотины утекала жизнь. Подожди палачи еще несколько дней, казнить было бы некого. Возможно, потому так торопились, проведя последнее судебное заседание без перерыва с раннего утра до поздней ночи? Но это уже было неважно. Мария-Антуанетта торопилась к мужу, и как это случится – от удара ножа гильотины или просто во сне… какая разница?

Нет, разница была, ее решили казнить на виду у всех, значит, есть возможность в последний раз показать силу воли дочери великой Марии-Терезии, свое презрение к палачам и то, что, как ни мучили, ее не смогли ни сломить, ни унизить. Им кажется, что лишиться головы на эшафоте – унижение? Глупцы! Унижение – продолжать жить среди них. Одно плохо – в их руках и под их влиянием остается Луи Шарль, тонкую впечатлительную натуру которого так легко изуродовать и подвергнуть насилию. Возможно, мальчика следовало растить твердым и даже жестоким, но теперь об этом поздно. Уже поздно….

Голова снова кружилась, пришлось оставить письмо и прилечь. На предстоящий день, хотя он и будет неполным, понадобится немало сил. Нельзя хоть на мгновение выказать свою слабость или страх. Хотя страха не было вовсе, жаль только расставания с детьми. При мысли о них у Антуанетты сами собой начинали литься слезы. Это означало, что там, на эшафоте, она даже мысленно послать им последний привет не сможет, чтобы не расплакаться, ведь собравшаяся толпа, а она не сомневалась в том, что соберется немало любопытствующих, примет эти слезы за признак слабости.

Когда к казни приговорили Людовика, ему дали адвокатов, позволили готовиться к процессу, позволили попрощаться с женой и детьми. Ей не позволили ничего. Но Антуанетта и не требовала. Она прекрасно понимала, что самые изворотливые адвокаты ничего не сделают против решения Конвента казнить ее, если только не хотят последовать за королевой на эшафот. И детей тоже не нужно, хотя безумно, до дрожи в руках хотелось прижать их к груди, целовать, гладить волосики… Но в том, что их не привели в этот темный вонючий склеп к седой, вмиг постаревшей женщине, страшно худой и немощной, тоже были свои плюсы. Пусть запомнят ее такой, какой знали в прошлой счастливой и радостной жизни.

Хотя, когда она была, эта радость? Уже давным-давно, несмотря на все ее старания, дети редко видели лицо матери без озабоченного выражения, разгладить морщинку между бровей уже не удавалось. Тем более нельзя усугублять это впечатление.

Была еще одна причина тому, что, страстно желая обнять своих детей, Антуанетта одновременно боялась встречи с ними, она понимала, что сын, как бы ни был мал, наверняка понял, что своими заявлениями помог осудить мать, а потому может чувствовать себя перед ней виноватым. Это не то чувство, которое должно сопровождать ее на эшафот. Палачи невольно помогли ей остаться в памяти детей нежной, любящей и очень красивой, несмотря не все невзгоды и лишения, выпавшие на ее долю в последние месяцы.

Пока размышляла о детях, рассвело, хотя в октябре светает поздно.

Послышался лязг ключа в замочной скважине, дверь со скрипом распахнулась, и вошла Розалия Ламорьер, принесшая небольшое количество бульона, чтобы Антуанетта могла подкрепиться.

– Нет, дитя мое, я ничего не хочу.

Но Розалия была настойчива:

– Мадам, Вы должны что-то съесть, иначе просто упадете.