Мария Башкирцева. Дневник

Вы ужинаете и засыпаете на ковре, но лакеи ресторана не оставляют вас в покое: вам подкладывают подушку под голову и накрывают вас одеялом поверх вашего фрака, облитого вином, и вашего помятого воротничка.

Утром вы возвращаетесь домой, чтобы лечь спать, или, скорее, вас привозят домой. И какие вы тогда бледные, некрасивые, все в морщинах! И как вы жалки сами себе!

А там, там… около тридцати пяти или сорока лет вы кончите тем, что влюбитесь в танцовщицу и женитесь… Она будет вас бить, а вы будете играть самую жалкую роль за кулисами, пока она танцует…

Тут меня прервали, Гриц и Мишель падают на колени и просят позволения поцеловать мою руку, говоря, что это баснословно и что я говорю, как книга!

– Только последнее, – сказал Гриц. – Все верно, кроме танцовщицы. Я женюсь только на светской женщине. У меня есть семейные наклонности; я буду счастлив, когда у меня будут дом, жена, толстые дети, которые кричат, – я буду безумно любить их.

Мы играли в крокет, папа наблюдал за нами. Он замечает ухаживания Грица. И как ему не ухаживать? Я здесь одна.

Он должен был уехать в четыре часа, но в пять часов он просил у меня позволения остаться обедать, а после обеда объявил, что ему было бы приятнее не пускаться в путь ночью.

Я говорила о мебели, об экипажах, о ливреях, о порядке дома. И мне было приятно видеть, как отец ловил мои слова и задавал мне всевозможные вопросы, забывая свою сдержанность и гордость.

Гриц говорил много, как человек неумный, но светский и знакомый со всеми.

У меня были в руках все мои фотографии, и он просил меня дать ему одну. Я не умею отказывать, да к тому же это старый друг, и дала ему.

Но я не согласилась дать ему маленькую карточку, за которую он готов был отдать «два года своей жизни».

О! Dio mio!

25 августа

М. и Мишель уехали после завтрака.

Отец предложил поехать в Павловск, свое другое имение. Ко мне он относится как нельзя лучше, но сегодня я нервна и говорю мало – малейшие разговоры могли бы вызвать у меня слезы.

Но, думая о том, какое впечатление произведет на maman это полное отсутствие празднеств и блеска, я сказала отцу, что мне хочется видеть людей и иметь развлечения и что я нахожу мое положение странным.

– Если ты этого желаешь, – ответил он, – твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?

– Хочу.

– Ну, хорошо.

Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.

Вы видите, я извлекаю пользу из всего.

Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М.

– Как ты находишь М.? – спросил папа.

Я сказала, что думаю о нем.

– Мне, – сказал Паша, – он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.

– А я понравилась вам с первого раза? – спросила я.

– Вы? Зачем?

– Скажите же.

– Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественная… И вот!

– Хорошо.

Я сказала ему, какое печальное впечатление производят на меня деревня и сжатые поля.

– Да, – сказал Паша, – все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.

– Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.

– Но зато вы не наслаждаетесь весной, – сказал Паша с увлечением.

– Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.

– Как вы говорите?

– Я говорю, что весна в России – время, благоприятное для обманов и подлостей.

– Как так?

– Зимой, когда все вокруг нас холодно, мрачно, спокойно, мы сами мрачны, холодны, недоверчивы. Настают жаркие, солнечные дни, и мы меняемся, так как погода сильно действует на характер, настроение и даже убеждения человека. Весной чувствуешь себя счастливее и потому лучше, отсюда недоверие к злу и к подлости людей. Каким образом, когда я так счастлив, так восторженно настроен к добру, каким образом может оставаться место для дурных помыслов в сердцах других? Вот что говорит себе каждый. А у нас не испытываешь этого опьянения или испытываешь гораздо слабее; я думаю, что это состояние более нормальное и почти всегда одинаковое.

Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.

– Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете. Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.

Он противился мне, краснел и наконец повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.

– А, так вы вот как! – воскликнул он. – Так я, значит, только жалкий подлец!..

И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.

26 августа

Можно умереть с тоски в деревне!