Марк Шагал

Их в бани смерти повели, там вкуссвоей испарины они узнали.Им свет мелькнул – они прозрели светеще ненарисованных картин.Сочли свои непрожитые годы,что впрок они хранили, ожидая

всех грез – недоприснившихся иль тех, чтопроспали въявь, – всех грез всевоплощенья.Вновь приоткрылся детства уголокс его луною, в окруженье звездном,пророчившей им светозарный путь.И юная любовь в ночном домуили высоких травах, на горах

или в долине; и прекрасный плод,забрызганный под струйкой молока,Заваленный цветами, обещавшийганэйдн, рай.Глаза и руки матери, в дорогублагословившей их – к неблизкой славе.

Я вижу их, оборванных, босыхи онемевших – на иных дорогах.Их – братьев Израэлса, Писсаррои Модильяни – братьев наших тащатна веревкахпотомки Холбейна и Дюрера – на смертьв печах. Где слезы взять, как мне заплакать?

В моих глазах впитала слезы соль.Мне их издевкой выжгли – дабы япоследнего не ведал утешенья,последнею не тешился надеждой.

В 50-е годы велись яростные споры о возможности создания произведений искусства и литературы после Холокоста. В своей поэзии и письмах на идише Шагал обычно предавался меланхолии, но, опираясь на свою последнюю надежду – на живопись, он уравновешивал трагическое цветом, красотой и гармонией. «Я умоляю вас, не будьте пессимистом, – писал он, когда ему исполнилось семьдесят лет, старому другу Даниелю Чарни в Нью-Йорк. – Жизнь всегда прекрасна, даже несмотря на печаль: хорошие и некоторые близкие нам люди покидают нас». Шагал давал надежду, несмотря на мрак, отчего аудитория 50-х годов была очарована его искусством. Этот посыл заключен в самой значительной картине Шагала этого десятилетия – «Бродячие акробаты ночи» (1957). Группа циркачей, ушедших со светлой арены, бредет в одиночестве по грозовому темному полю под двумя зловещими лунами. Черно-синяя земля почти монохромна, ее оживляют лишь несколько цветных мазков, похожих на ржавчину на плотной пупырчатой почве – явное влияние моделирования, вырезания, закрепления глины, что Шагал называл искусством земли. Из темноты на зрителя таращится вожак группы, призрачный белый скрипач с лицом, подобным маске; рядом с ним некто с бородой несет призрачного белого певца; вокруг них в тенях видны другие музыканты. Мейер писал: «Никакая другая картина Шагала не наполнена таким разрывающим сердце горем, такой глубокой, живой, трагической болью. <…> Грустное понимание пределов человеческого участия в ярких силах действительности сконцентрировано в луноподобном лице молодого человека в шляпе. Но он еще и скрипач, и его мелодия звучит в ночи, как вызов, как утешение всеобщей грусти, звучит в… унисон с глубочайшей радостью мира».

Франция, где в 20—30-е годы подобного рода фантастика была непонятна или, в лучшем случае, приписывалась к сюрреализму, теперь приветствовала Шагала как бастион фигуративного искусства. Он стал маяком для национального искусства в то время, когда Франция в конце концов стала утрачивать значение стимула для Америки. В истории искусств и в энциклопедиях того периода Шагал безусловно описывался как французский, а не русский художник.